Несколько мгновений Жан-Мари наслаждался этим зрелищем всеобщей глупости, а, насладившись, продолжал:
– Я еще всегда удивлялся, вот как и все: почему она на улицу ногой не ступит?
– Почему?
– Да у нее и ног-то не было!
– А как же она по комнате ходила?
– А она не ходила – она прыгала, как воробей на крыше. Была тут – прыг-скок! – и уже там.
И для вящей убедительности Берришон сам прыгнул в другой угол кухни. (На самом-то деле мальчишка подбирался поближе к горшочку со сметаной. Он окунул в него пальцы и тщательно их облизал).
– А знаете, почему у нее не было ног? – продолжал он.
– Нет, малыш. Расскажи-ка!
– Просто у горбуна золота в горбу на ноги не хватило. Он, говорят, попросил взаймы золота у господина Лоу, а тот ему вместо золота дал акций. А из акций золотых ног, понятно, не сделаешь – да сейчас из них, не при дамах будь сказано, дрянь одну можно сделать.
– Умница какая этот наш мальчик! – проворковала меховщица.
– А что же сделал горбун, когда увидел, что золота на ноги не хватает? – спросила Морен.
– А это уже было дело мэтра Луи: он разобрал свою механику на кусочки, сложил за спину, превратился опять в горбуна и поехал на Миссисипи добыть еще золота.
– Туда ему и дорога! – разом воскликнули кумушки. – А то бы весь квартал заколдовал, месипесец проклятый! Хорошо еще не поджег ничего, чуму не навел, холеру, пропади он совсем!
– А если бы не уехал, – расхрабрилась госпожа Балао, поскольку бояться было нечего, – не уехал бы – мы бы полицию вызвали, камнями бы его закидали!
– А девку золотую отволокли бы на Гревскую площадь на костер и там переплавили…
– А с дома бы крышу сорвали… И двери бы с петель сняли…
Берришон подождал, пока они вдоволь наголосятся, и вдруг сказал:
– В полиции-то он уже был, да только надолго там не задержался.
– Как это? – воскликнули все разом.
– А вы разве не видали, как его вели на казнь?
– Видали, в самом деле, видали! – воскликнула госпожа Дюран. – Мы еще, помню, стояли на углу улицы Феронри, а его мимо вели, а вокруг все тюремная стража…
– И еще там был доминиканец…
– И еще четыре жандарма с саблями наголо…
– А он даже глаз не опустил!
– Мы еще сказали: ничто его не берет!
– А куда же его вели? К позорному столбу? Так, что ли, малыш?
Жан-Мари сначала спокойно слушал все эти бредни, а потом приложил палец к губам и произнес:
– Тс-с! Он еще вернется!
Все как по команде смолкли и беспокойно оглянулись – кое-кто даже посмотрел за окошко. Никогда еще Жан-Мари так не потешался.
– Вы поосторожней, – сказал он. – Что такое для колдуна позорный столб? Никакие жандармы его не удержат, никакие доминиканцы!
– А ты знаешь, когда он вернется? – испуганно спросили кумушки.
– Откуда мне знать? Он же колдун, у него разве что угадаешь?
– А ты тогда при нем останешься?
– Да нет: погляжу только, приделал ли он нога своей хитрой механике, а там заберу бабушку – и до свиданья. Уеду с ней на другой конец города. Пусть кого-нибудь из вас наймет, если ему кухарка нужна.
– Ну уж дудки! – возмущенно воскликнули все.
И все-таки Муанре поверила не до конца. Как всякая повитуха, она была себе на уме и кое-что в жизни понимала.
– Ну хорошо, малыш, – сказала она. – А как, же старуха-то Франсуаза ничего не знала?
– Да бабушка, первое дело, видит плохо, – не задумываясь, ответил Берришон, – а потом, она все на кухне да на кухне, а я и в щелку загляну, и под стол залезу… Ну, а третье – она не умеет читать.
– А это тут при чем?
– А при том, что я-то умею – вот и прочитал бумагу, которую горбун забыл, когда уезжал. А там написано все, что я вам говорил, и нарисован чертеж золотой женщины.
– Ох! И ты все это видел?
– Вот как вас вижу. Хотите, я сам сейчас такую сделаю, только из масла: золота у меня нет, да и у вас, небось, маловато.
Мальчишка на глазах превращался в важную персону. С ним надо держать ухо востро: того и гляди заколдует!
– Из масла такую девушку? – воскликнули кумушки.
– Натурально из масла – и с руками, и с глазами, и черт знает с чем еще… Только вот петь она не будет.
– Почему?
– Пружин нет. А в пружинах все волшебство.
– Вот оно что… Берришон, а что ж ты с бумагой сделал? Ты ее у себя не держи: и тебе придется плохо, и нам заодно.
– А ее давно нет, бумаги. Только я ее прочитал – и вдруг…
– Что такое случилось?
– Она вдруг – фьють! Сгорела на глазах прямо у меня в руке, только маленький огонек полыхнул.
– Адский огонь! – авторитетно сказала госпожа Балао.
– Вот тебе на! – пробормотала молочница. – А ты, Берришон, ко мне в сметану руку совал!
– Да вы не бойтесь: я ее уже в святой воде омыл.
– И не обожгло тебя?
– Было дело: вот еще и теперь паленым пахнет… Нате, понюхайте.
Он дал понюхать нескольким кумушкам пальцы. Те в ужасе отшатнулись, а молочница схватила горшок со сметаной и размахнулась, чтобы выкинуть его в окошко.
– Э-э-э! – крикнул Берришон. – Горшок, коли хотите, разбейте, только дайте я сначала сметану съем.
– Да как же? В тебя же, малыш, бес вселится?
– Ничего, не вселится: мне говорили, он только в женском теле живет.
Затем наш обжора минут пятнадцать уписывал сметану, молча слушая разговор соседок.
– Ну вот, – сказал он наконец, облизываясь, – теперь я весь изнутри такой белый, что бесу нипочем не забраться. Всем доброго вечера и никому ни слова, а то больше никогда ничего не расскажу.
На другой день все женское население улицы дю Шантр, стоя у своих дверей, обсуждало откровения Жана-Мари, а он прогуливался с торжествующим видом неподалеку. Все соглашались, что горбун теперь если не на Миссисипи, то в самом пекле, и не было такой кумушки, которой не хотелось бы, чтобы он поскорее вернулся: надо же знать, чем дело кончится!
Впрочем, если бы он и в самом деле вдруг появился на улице дю Шантр, все они поспешили бы забиться в самый темный угол в своем доме…
V
ЖЕНСКАЯ ДРАКА
Бывают такие лавры, на которых почивают, а бывают такие что, напротив, не дают уснуть.
Жану-Мари Берришону как раз и не удалось как следует вздремнуть на своих лаврах: Тарпейская скала оказалась совсем рядом с Капитолием.[2] Он почитал своих соседок за глупых клуш, но нашлись среди них очень даже хищные ястребы – и вскоре Берришон познакомился с их когтями.
Как вы понимаете, соседка Гишар скоро узнала все во всех подробностях. Словечко от Балао, словечко от Морен, словечко там, словечко сям – и она восстановила в уме общую картину, а подробности дорисовало ее богатое воображение.
Что из этого вышло и какой слон родился из этой мухи – всякому ясно. Гишар изо всех сил желала отомстить Берришону за то, что от нее пытались утаить тайну. А Берришон между тем в упоении своего торжества совсем позабыл о ней…
Суток не прошло, как его секрет стал известен всей улице. Сначала те, кто слышали его первыми, толковали между собой, потом пересказывали другим соседкам, а вечером в спальне не удержались и открыли мужьям.
Из мужей многие сперва посмеялись, но супруги так умело их убеждали и такие после этого мужьям снились сны, что поутру они уже ни в чем не сомневались. Другие были легковернее – они сразу все приняли за чистую монету. Вся ночь прошла у них в толках и размышлениях, так что на другой день дело раздулось до колоссальных размеров.
С самого утра улица дю Шантр пришла в смятенье, – а проснулись ее обитатели рано, как никогда.
Каждое приветствие произносилось с многозначительным видом; каждый старался угадать по лицу соседа, не знает ли тот чего-то особенного. Потом начали переговариваться примерно так:
– Ну что, слышал, кум Балао?
– О чем это?
– Ты не прикидывайся, тебе жена в постели, небось, кое о чем шепнула.
– А, это про горбуна и золотую девушку? Может, еще зря бабы болтают…
Среди мужчин тем, в общем-то, все и кончилось. Ну, а среди женщин – дело другое.