Игорь смотрит на «Весну священную». И тут его посещает озарение. Ритм. Вот что!
Это открытие снова поражает его. Ритм скорее, чем гармония, является организующим началом. Ритм — вот что связывает все воедино.
Все мы ходим под мелодию, звучащую у нас в голове, думает Игорь. Но ритмы мелодий — у всех разные. И, вероятно, любовь, заключает он, существует там, где между двумя людьми устанавливается абсолютная синхронность ритмов.
Открытие дает ему некоторое освобождение, но при этом вызывает неясный страх, поскольку заставляет взглянуть на собственное существование, заставляет обеспокоиться изменением темпа его жизни. С той же скоростью, с которой бьется его пульс, он начинает проверять нотную запись по метроному. Создаются нюансы, понимает он, изящные вариации длиннот, которые невозможно уловить в нотной записи. Доли, которые изображаются восьмыми и шестнадцатыми, не абсолютны. Еще остаются пространства, пробелы между ними, которые невозможно отобразить или установить. И он чувствует, что именно в этих пробелах — ключ к чему-то новому, неизведанному. Если бы только он мог подойти как можно ближе к этим таинственным расщелинам, к этим ударам в безвременье.
И именно в этот момент Игорь слышит, как открывается входная дверь. Внезапно с шумом врываются дети. В окно он видит Екатерину. Она идет медленно, но ее никто не поддерживает. Когда она возвращается из церкви, ее окружает аура святости. Так бывает всегда. Набожность ей к лицу. Она придает Екатерине некое сияние.
Игорь идет встретить детей. Поравнявшись с дверью, он пропускает Екатерину. Она не обращает на него внимания, зонтик ее служит своего рода щитом между ними. Бледная, словно призрак, она проплывает мимо Игоря.
Выходит так, что они существуют в разных мирах, у них разное времяисчисление. Они не соответствуют друг другу, не синхронны. Две мелодические линии движутся в разных направлениях, без намека на взаимопроникновение. Как будто они больше не существуют друг для Друга.
Вернувшись в студию, Игорь приводит в порядок движение метронома. По дороге на ленч его ритм — более медленный, чем биение сердца — как галлюцинация отбивает минуты в голове Игоря.
Солнце стоит низко. С деревьев облетели почти все листья. В небе парит клин диких гусей.
Жозеф помогает Мари повесить на веревку белье. С постельным бельем трудно управляться. Жозеф держит мокрую простыню за один конец, Мари — за другой. Они вместе расправляют морщины. Держа в руках углы простыни, они приближаются друг к другу, будто исполняют торжественный танец.
Жозеф спрашивает:
— Она все еще не говорила тебе об отпуске?
Мари бормочет, зажав в зубах две прищепки:
— Нет. Не говорила. — Прищепки, установленные на равных расстояниях, бросают на простыню тени.
— Нам должны дать несколько дней до конца года.
— Тебе надо с ней поговорить.
— Мне?
Держа корзину с бельем на одной руке, Мари оборачивается к мужу:
— Да. Тебе.
— Но это ты бываешь с ней, ты ее горничная…
— У тебя это лучше получается. — На веревке белеют простыни.
— Спасибо!
— Да. Да!
— Проклятая ситуация настолько напряженная! Я чувствую, что надо ходить на цыпочках.
В сад выходят Сюзанн и все дети. Воскресенье, они не в школе. Они разбредаются в разные стороны. Федор играет с футбольным мячом. Вся группа — сплошь костлявые руки и сверкающие коленки, мелькающие из стороны в сторону. Похоже, дети вообще не замечают происходящего.
На пути к дому Жозеф говорит:
— Вот детей мне жалко.
— Знаешь, что как-то сказала Милена?
— Что?
Мари оглядывается, чтобы убедиться: их никто не слышит.
— Она сказала: «Коко собирается стать нашей новой мамой!»
— Что ты ответила?
— Ну конечно, ничего! А потом она спросила, выздоровеет ли когда-нибудь ее мама.
— Ох, бедняжка!
— Она все чувствует. Много плачет. Что-то ее очень волнует.
— Очень печально.
— А он, по-моему, ни о чем не задумывается.
Словно в ответ из студии Игоря доносятся звуки фортепиано. Ноты разлетаются над газоном лоскутами упавшего белья. Ритм — дискомфортный, синкопированный, яростный.