Марина нахмурилась, прочистила горло.
— Выходит, подставили Россию!
— Верно, Марочка, выручили, можно ведь вот так коротко, не то что я!.. — Иосиф смеется ответно, благодарно, утирает слезу.
Гертруда
Итак, она пришла ко мне от Пана директора. Прямо от него. Это случилось очень просто, если не сказать — заурядно и даже бульварно. Эта женщина не могла «уйти от всех» — она как матрос, который любит морскую пустыню как свободу, но жить не может без береговой прописки.
Ночью, нетерпеливый телефонный звонок:
«Можно? Мне плохо, можно?!»
Я открыл дверь и впустил ее, возбужденную, ставшую маленькой старушкой Она, озираясь, ходила кругами по моей квартире — я ходил за нею.
Она беспрестанно открывала свою огромную сумку, которую, входя, бросила у порога, что-то искала, вынимала, засовывала обратно.
Волнение говорило об аффекте, сумка — о продуманности. Я кое-что понимаю в жизни.
— …Я сначала ушла просто домой, но он знает, где я живу… жила… жили с Серёжкой. Он приехал, я не открывала. Он всю ночь был в машине под окнами. Поднимался, звонил, тарабанил. Так невозможно. Мне нужна твоя помощь, можно, я поживу у тебя… недельку, может быть, а, под твоей защитой? Ты не испугаешься? Не бойся, он уже не такой страшный, как десять лет назад. Сейчас он… как он сам говорит, легализованный. Но если выгонишь, я пойму, я уйду. К маме. Мы забаррикадируемся…
Она еще много чего говорила в тот вечер, желая представить себя в лучшем свете. Сначала оправдывалась перед заоблачным Сергеем — вот, ты его знаешь, у вас много общего, в нем жил ты, вы ведь однокашники, а в тебе есть частица его, и во мне живет Сергей, пока я помню о нем, — и прочая наивная чепуха, свойственная небольшого ума двуликим женщинам. Через пару часов она вывернула свое появление так, что единственное ее желание, в конце-то концов, хоть кого-то сделать более счастливым, причем вкупе с «благородным поступком» — наставления рогов тому, который этого статуса достоин.
Вот как, смайл-смайл. Но я не разоблачал ее, понимая ее затравленное состояние, утопающий хватается за соломинки — за все, поочередно и вместе, свисающие с ненадежного берега, какой-нибудь да окажется спасительным — вдруг.
Отдыхай, спи — места у меня для друзей всегда найдется. Так примерно я говорил ей. Что я мог еще сказать. На самом деле у меня к тому времени и к тому месту уже не было друзей — все остались в той, северной жизни, если не считать иногородних приятелей, с которыми я иногда перезваниваюсь или переписываюсь.
Весь следующий день, с самого раннего утра Марина, как провинившаяся рабыня, надев простой ситцевый халатик, извлечённый из той самой сумки, став домашней, как жена, вычищала мое холостяцкое жилище — мыла, терла, скребла, стирала. Мелькала то тут, то там. Молча ползала черепахой по полу, беззлобно ругаясь и шутя, засовывала проворную руку под кровать, в глубину антресолей (мокрая ткань халата становилась прозрачной), потом начала петь, как будто всё наоборот — силы с работой не покидали, а прибавлялись в этом змеином теле, покрытом мокрой кожей. Распластывалась по сверкающему окну — ткань сгорала, растворялась на солнце, которое, по мере того, как я бесстыдно менял угол обзора, проскваживало между бедер, ныряло в подмышки, охватывало нимбом влажные кудри. Церера, богиня труда.
Для меня стало ясно как божий день, что заканчивался очередной период моей свободы.
Ванну она принимала уже ночью. Я ждал ее в гостиной, ставшей дворцом: луна, свеча, бокалы, музыка, французская песня, кажется, «Ностальжи». Почему «Ностальжи»? А! Всё будет как обычно. При том что после такого дня эта Гертруда — Героиня Труда, — должна умереть непробудным сном прямо в моечной кювете.
Но Гертруда вышла, путаясь в моем большом халате, обеими руками вздыбливая ладонями волосы, безумно улыбаясь и, что называется, поедая меня взглядом, — вылитая горгона Медуза, которую изнасиловал Посейдон, а Афина превратила её волосы в гидр. Сейчас она, как и положено этому чудовищу, превратит меня в камень.