Со временем я почти перестала заходить в эту комнату, появлялась, только чтобы покормить его и подложить судно. Не хотелось встречаться с ним взглядом. Правда, вместо меня его мутные зрачки видят один силуэт с размытыми контурами. Он тоже опускает веки, отводит глаза. Мы как будто оба боимся, что, глядя друг на друга, случайно увидим и того, кто стоит между нами. Обтирая его, я всегда смотрю на теплые смятые простыни за его плечом. Он такой худой, что кожа, скручиваясь, тянется за полотенцем, и кажется, что я протираю кости, одну за другой. Он отворачивается, смотрит в пол. Наверное, для него это унизительно. Когда-то он был полубогом, вершил судьбы сотен людей, а теперь его тянут за руку, чтобы протереть подмышку. Правда, надо сказать, для старика он довольно чистый, от него нормально пахнет. Наверняка это тоже следствие сильной воли – он не позволяет себе смердеть. Даже сейчас он не махнул на себя рукой.
За все время сюда пришли только двое детей. Это было позавчера, они перелезли через ограду и тихонько забежали во двор. Я сидела на диване и читала. В кабинете нашлось немного классики в роскошных изданиях, которые покупают для украшения книжных шкафов, – по-моему, их даже ни разу не открывали. Я взяла с полки “Грозовой перевал”. История налетела на меня и ударила в самое сердце. Потом я ненароком подняла голову и увидела, как двое детей, прижавшись к окну, заглядывают в комнату. Мальчик и девочка, обоим лет по десять. Мальчик был ни капли не похож на тебя, а девочка – на меня, но вместе они почему-то очень напоминали прежних нас. Я побежала к двери, распахнула ее и даже на секунду оторопела, увидев их у порога.
Мальчик сказал, что учитель словесности задал им сочинение на тему “Человек, которого все уважают”. Они оба из семей сотрудников медуниверситета и с малых лет слышали о моем дедушке, вот и решили написать о нем, а пришли, чтобы взять у него интервью. Я в интервью отказала, объяснив, что академик нездоров, тогда девочка подмигнула мне и заявила: значит, мы возьмем интервью у вас. Вы его внучка, хорошо его знаете, расскажите нам какую-нибудь историю про академика. Я ответила, что на самом деле ничего о нем не знаю. Дети не поверили, пристали ко мне с расспросами, тогда я посоветовала им самим что-нибудь сочинить. Они уставились на меня, выпучив глаза. А если учитель придет и спросит, скажете, что все правда, вы же сами это предложили? Да, так и скажу. И они, довольные, ушли. Человек, которого все уважают, должен быть окружен целым сонмом трогательных историй, неважно, правдивы они или нет.
Наверное, когда дедушка получил звание академика, это наделало немало шуму и в университете, и в прикрепленной к нему школе. К сожалению, я тогда уже перевелась в другую школу, там никто не знал, что известнейший в Китае специалист по болезням сердца, репортаж о котором занял целых две полосы в вечерней газете, – мой дедушка. Как будто некая тайная сила оторвала меня от него, помешав причаститься к его славе. Иногда я задумываюсь: какой бы я стала, если бы не уехала, если бы продолжала жить в его лучах?
Позавчера вечером я сидела в гостиной на первом этаже и смотрела телевизор. Показывали документальный репортаж, корреспондент разыскал ветеранов экспедиционных войск, оставшихся в Мьянме. Кто-то из них зарабатывал уроками китайского языка, другие держали мелочные лавки. Камера скользила по пожилым лицам. На чужой земле они даже старели осторожно, ни одна морщина не смела размашисто прорезать лицо. Здоровье у всех было отменным, только половина из ветеранов уже много лет как оглохла, а другая половина впала в маразм. Казалось, старики давным-давно запечатали себе глаза и уши и жили в собственном мире – так чужбина была хоть немного похожа на родину. После войны с японцами они решили остаться в Мьянме, потому что в Китае им пришлось бы идти еще и на гражданскую войну, смотреть, как свои убивают своих. Тогда их жизни и сошли с намеченного курса. Перестав шагать в ногу с великой эпохой, они зажили в благоденствии, за которое платили брошенностью. Если пешка отказывается ходить, в ней нет никакого толка.
Корреспондент разговорился с внучкой одного из ветеранов. Она унаследовала семейное дело, держит мелочную лавку. Я завороженно смотрела на ее смуглое лицо, ведь я тоже могла быть ею, останься дедушка за границей. Наверное, местные китайцы помогли бы ему открыть частную клинику, он трудился бы в поте лица, потом его дело продолжил бы папа, а там и я. Я бы выросла, закрутила роман с каким-нибудь мьянманцем, мы бежали бы под дождем на площадь послушать выступление Аун Сан Су Чжи, а узнав из телевизора о свободе, дарованной прессе, обнялись бы и радостно завизжали. Эта никогда не принадлежавшая мне жизнь семенем одуванчика залетела в чужую страну и дала торопливый цветок. Но, избавившись от пут корня, она может стать по-своему неповторимой. Во всяком случае, такая жизнь чище. Все древние страны покрыты толстым слоем пыли, и отъезд – способ от нее очиститься. Замешанная на боли свобода, которую я так желала.