Когда апрель подходил к концу, Дэнни переместил свое сокровище поближе к окну, чтобы солнце пробудило то, что пребывало внутри в состоянии летаргического сна. Через несколько дней у Дэнни возникла уверенность, что оно старается освободиться, так как кокон теперь казался бестолково пляшущим на своей нити. Он бодрствовал всю ночь, с красными и опухшими глазами, прикованными к кокону, словно к предмету с гипнотической властью. Отец позавтракал один, и к девяти часам его озабоченность возросла до такой степени, что он послал горничную узнать, все ли в порядке. Она со всей поспешностью вернулась рассказать, что в Дэнни еще достаточно жизни для того, чтобы нагрубить ей. Отец в ответ пробормотал что-то о матери, здорово устроившейся со своей ответственностью. Горничная заявила, что она, не в обиду будь сказано, хотела бы получить неделю отдыха. Она рвалась перечислить побудительные причины, но хозяин небрежным жестом отпустил ее, попросив лишь подождать до того, как найдет кого-нибудь на замену.
В десять часов Дэнни был абсолютно уверен, что кокон собирается вот-вот раскрыться; в десять с половиной у него не осталось и тени сомнения. Это произошло без нескольких минут в одиннадцать. Внутри возникло конвульсивное движение, и с легким шелковым шорохом покров разорвался на вершине. Подвижные усики и передние лапки высунулись наружу, лапки вцепились в край, чтобы протащить тело сквозь узкое отверстие. Мохнатое вытянутое брюшко, с которым сочленялись смятые крылья, было освобождено. И немедленно животное начало карабкаться на веточку, к которой был подвешен кокон. Дэнни, бесчувственный ко всему остальному миру, наблюдал за процессом. Достигнув конца веточки, и не имея, следовательно, возможности двигаться дальше, насекомое принялось отдыхать; с обоих боков его вздутого тела свисали мокрые неуклюжие крылья. Брюшко начало пульсировать, с каждой пульсацией заметно сокращаясь, и постепенно, очень постепенно, усики выпрямлялись, а крылья разворачивались, благодаря сокам, посылаемым телом.
Менее чем за час метаморфоза, подготавливаемая столько месяцев, завершилась. Насекомое, влажные крылья которого уже достигли полного разворота, тихо трепетало перед глазами ребенка. Оно освободилось от кокона, но оставалось пленником стеклянной тюрьмы.
Внезапно бледное лицо Дэнни зарделось. Он схватил ламповое стекло, будто собираясь в порыве прижать насекомое к груди. Это чудо его, и только его. С чувством собственности, смешанным с почтительным страхом, смотрел он на это создание, которое взмахивало крыльями, словно было еще чересчур слабо, чтобы отправиться в свой полет. Несомненно, экземпляр, находившийся перед ним, являлся уникальным. Крылья имели добрых двадцать пять сантиметров в ширину, а цвет их был столь тонко нюансирован, что исчезала возможность сказать, где черный переходит в пурпурный, пурпурный в зеленый, и где зеленый возвращается к черному. Единственно определенными рисунками были подобия крабов в середине обоих задних крыльев и на каждом переднем — орнамент, имитирующий пасть, обнажившую зубы. Крабы и пасти были выписаны белым и киноварным цветами.
В полдень Дэнни проголодался; однако, нервное истощение так обессилило его, что он было решил отказаться от еды. Но, зная, что его отсутствие за столом два раза подряд ускорит вторжение отца в лице горничной, он неохотно покинул свою спальню и спустился к завтраку.
Несмотря на послушание, проявленное Дэнни, от внимания отца не ускользнула произошедшая с сыном перемена.
— Весна, кажется, придала жизни этому мальчику, — сказал он. — Этим ты похож на свою мать, и только этим, слава Богу. Она тоже в холодное время не чувствовала себя хорошо.