— Ах, нинья Маркос, — сказал ей в один прекрасный день священник в исповедальне. — Как же вы могли не заметить недомогания своих приемных дочерей? Но что я говорю! Вы же божья душа! Вам ли подозревать иу и тем более этого дурачка. Просто не верится, что в этом животном, не способном даже слова сказать, столько лукавства. Не верится. И вы ничего не замечали? Вам следовало бы раньше рассказать мне то, что вы говорите теперь: что Элену тошнило, что у Марселы отекали ноги, что у Хуаны лицо пошло пятнами. И прежде всего вы должны были рассказать мне, что у них растут животы — ведь это очень подозрительно. Но что вы можете знать о подобных вещах? Надо было, чтобы вам это разъяснили ваши подруги, добрые дамы из Третьего ордена святого Доминго! Ну что же, дочь моя, теперь ничего не поделаешь. На то, видно, воля божья! Вы только не заточайте бедняжек в Дом доброго пастыря, как предлагает господин из Семи слов. Вы должны стать бабушкой-христианкой. Правда ведь, я угадал ваше желание? Вы такая добрая. Ну и не будем больше говорить об этом.
Путевые заметки
10 сентября 19… года.
Дон Руперто Варгас, падре Вальбуэна и я представляем собой комиссию, которой поручено встретить в порту Акахутла монахинь, приезжающих, чтобы основать в Сонсонате колледж.
Мои сотоварищи — люди прославленные, рыцари Семи слов, весьма почтенной католической корпорации, и я без излишней скромности, с какой произносятся патриотические речи, полагаю, что лишь мои великие заслуги и достоинства как дамского угодника были причиной моего назначения в комиссию: ведь в Сонсонате мы должны присоединиться к комиссии дам.
Дон Руперто — человек уже довольно пожилой, очень религиозный и порядочный в своих привычках. К тому же он приятный писатель и почетный член Атенея. Ну и, по правде говоря, не дурак выпить.
Я человек обладающий теми же достоинствами, включая последнее.
Что касается падре, то он человек тех же достоинств, что дон Руперто и я, но исключая последнее. Он состоит членом нескольких обществ трезвости и написал брошюру, в которой рассказывает всяческие ужасы о тростниковой водке. Тем не менее сей ученый муж добр и великодушен и в беседах с близкими друзьями всегда проповедует терпимость к тем, кто не придерживается сухой заповеди. К тому же он чрезвычайно приятный собеседник. Свои научные разглагольствования он умело перемежает эпиграммами, анекдотами и сочными простонародными словечками, которые столь же остроумны, сколь уместны. Он великий шутник.
Есть основание полагать, что поездка эта будет весьма приятной.
Утренним поездом мы уезжаем из Сан-Сальвадора. Серое небо грозит дождем.
В купе, которое мы занимаем, пассажиров мало.
Когда поезд трогается, падре печально вздыхает и, указывая в открытую дверь на свинцовые тучи, тихо говорит:
Я предлагаю ему сигарету.
— Вам грустно, падре?
— Нет, отчего же?
— Я вижу, вас осенило вдохновение, вы сочиняете стихи.
— Они не мои.
— Кто же их автор?
— Падре Рейес.
— Они прекрасны.
— Да.
И больше я не могу вытянуть из него ни слова. Он долго смотрит на проплывающие тучи, рассеянно курит. Что же такое творится с добрым падре? На него это не похоже…
Он снова вздыхает, вынимает из кармана четки, осеняет себя крестом и начинает перебирать в пожелтевших от никотина пальцах зерна четок. При этом он еле шевелит губами. Глаза его прикованы к носкам ботинок. Окончив молиться, он прячет четки, но беседу не заводит. В самом деле, что же это с ним?
Когда мы прибываем на станцию — не помню какую, — он снова глубоко и печально вздыхает и спрашивает нас:
— Который час?
— Девять часов пятнадцать минут, — отвечает дон Руперто.
— Господи, что за голова! Из-за молитвы я и забыл, что мне нужно выпить лекарство.
Он встает, протягивает руку за чемоданчиком, открывает его и вытаскивает большой флакон с голубым ярлыком. Это какая-то микстура. На ярлыке написано: «По столовой ложке через каждые два часа. Перед употреблением взбалтывать».
Недаром я подозревал, что падре болен.
Он пьет свое лекарство из мензурки. На лице его выражение отвращения, как у человека, которого тошнит.
Должно быть, снадобье это противно на вкус, хотя запах у него недурен. Пахнет не то полынной настойкой, не то кориандром, с полной уверенностью сказать не могу, потому что сам пью только виски.
Я высовываюсь в окошко. На солнце сверкают омытые деревья. Вглядываюсь в горизонт. Вдали поднимается столб дыма. Это в моем родном Исалько.
— Смотрите, смотрите, — внезапно оживляясь и показывая на сухое дерево, кричит падре. — Пес их побери!
Две объятые страстью горлинки бесстыдно предаются ласкам.
— Им нет никакого дела до того, что их видят! Но хотя они и ведут себя не очень пристойно, нам не следует вмешиваться в частную жизнь своих ближних.
И он прибавляет нежно:
— Ах, родные горлинки, сестрички наши!
Немного спустя на обочине мелькают две столь же родные ящерицы, тоже поглощенные беседой. Однако падре, без сомнения, их не видит, так как ничего не говорит.
Поезд прибывает в Ситио-дель-Ниньо. Там мы с доном Руперто выпиваем несколько рюмок виски. Падре решительно отказывается составить нам компанию.
— Нет, господа. Animus meminisse horret[18]. Я храню себя для армянских ватрушек.
Тут он припоминает историю, связанную с ватрушками, которая смешит пассажиров. Затем он рассказывает станционным торговкам некий чудесный случай, который произошел когда-то давно в Ситио. Снова смех. Падре спрашивает, который час, пьет лекарство и опять принимается за молитвы.
Одна за другой остаются позади станции. Дон Руперто погрузился в книгу Варгаса Вилы, я за отсутствием реалистического романа предаюсь пристрастному чтению своих земляков, а добрый падре молится по четкам, спрашивает, который час, и принимает лекарство.
Мы прибываем в Сонсонате.
— Пес их побери! Какая уйма ветоши!
Действительно, многочисленная дамская комиссия состоит почти из одних старух. Дамы увешаны ладанками, четками и освященными образками. У некоторых даже хоругви.
Мы садимся в специальный вагон, и караван трогается.
Дамы болтают и, чтобы их было слышно, чуть ли не кричат, так как все говорят одновременно. Колеса аккомпанируют хору их голосов монотонным и торжественным стуком.
Разумеется, падре пользуется большим успехом, чем дон Руперто и я. Дамы теснятся вокруг него, как куры вокруг петуха, ухаживают за ним, осведомляются о здоровье, хотя лицо у него уже веселое, не знают, как его обласкать. Они вытаскивают корзины с провизией, появляется несколько искрящихся бутылок.
— Хотите стаканчик вина, падре? Это сан-рафаэльское, — говорит ему одна еще не очень состарившаяся дама.
— Нет, дочь моя. Potoribus… Или лучше без латыни, словами Иисуса: «Я уже не буду пить от плода виноградного до того дня, когда стану пить с вами новое вино в царствии божием».
— Хотите бутерброд с чертовой ветчиной?
— И бутерброд не хочу, дочь моя. И не по причине названия, а потому, что немного нездоров. Ешьте и пейте, а я с вами за компанию буду пить свое лекарство.
Получив разрешение, каждая, разумеется набрасывается на свою провизию. Идет обмен закусками и сладостями. Дон Руперто откупоривает несколько бутылок церковного вина и переходит от скамейки к скамейке, галантный и говорливый.
Падре внезапно запевает:
18
«Дух содрогается от воспоминаний». Слова Энея, рассказывающего о падении Трои, — из «Энеиды» Вергилия.