— Не надо, падре, пожалуйста! — И он чуть ли не выталкивает священника из комнаты.
Всеобщее оцепенение. Сдержанные смешки. Затем дамы; дружно и хором принимаются говорить о жаре.
Кто-то кричит нам, что пора возвращаться. И в самом деле, слышен сзывающий пассажиров свисток паровоза.
— Идемте, идемте, сеньоры, не увлекайтесь разговорами, а то поезд уйдет без нас.
В вагоне дон Руперто подходит ко мне и тихо говорит:
— Ну и отличился пьяница. Какая глупость!
— Говоря по правде, это непонятно…
— Ба! А лекарство?.. Вспомните только. Это чтобы сбить нас с толку он надписал на аптечном ярлыке: «Через два часа по столовой ложке». Но, видимо, хмель его одолел и от Сонсонате до Акахутлы он уже не справлялся, который час. «Лекарство» кончилось раньше, чем мы приехали. К счастью, он не упрям. Я вразумительно поговорил с ним и, чтобы не случилось худшего, уговорил остаться ночевать в гостинице. Видите, он меня послушался. Завтра он возвратится.
В кино
— Сюда, сеньоры, сюда, — говорит нам билетер. — Будьте добры, подождите немного. Скоро дадут свет, компания обещала. Здесь, сеньоры, одиннадцатый ряд, вот ваши места.
Мы усаживаемся в темноте, чувствуя себя несколько неуютно. Растерянные, сидим на крайних местах и молчим. Где-то впереди мерцают керосиновые лампы наподобие Южного Креста. На галерке ликуют мальчишки — пользуясь темнотой, вопят дикими голосами, выкрикивают всякую чепуху, мяукают, кудахчут, лают…
Когда же наконец дадут свет? Мне это начинает надоедать. И вдруг позади я слышу подозрительное шушуканье:
— Шш — ш… осторожнее… кругом люди…
— Ничего, радость моя.
— Я тебе говорю, что… что… люди…
— Просто ты… ты… просто ты… очень… вол… очень вол… вол… нуешься…
— Но ведь ты… ты… Нет!
— Не кричи…
— Да, да, но… нет, нет, ты меня не любишь.
— Слушай, если б я тебя не любил… не любил…
— Нет, нет… подожди…
— Ах!
— Ох!
И прерывистые вздохи, почти стоны. И молчание, которое говорит больше, чем слова, говорит о бесконечном блаженстве…
Я погружаюсь в воспоминания и грезы. Что это? Мне вдруг пришли на память стихи! Не помню, где я читал их:
Мне нравятся эти строчки. Но кто же их написал? Кто? А влюбленные, напомнившие мне их, как они, наверное, счастливы! Интересно, какие они с виду?
— Да, да…
— Нет, нет…
Вероятно, совсем юная пара. У нее такой нежный высокий голос, ласкающий, мягкий, как бархат. А юноша говорит горячо и слегка заикается, видно от волнения.
— Да, да…
— Нет, нет…
Нет, кто действительно «в безумии», так это я! Потому что, слыша за собой слова любви и вздохи, подобные шороху крыльев, я чувствую, как трепещут в моем сердце чьи-то прекрасные строки и поют, и рвутся на волю… Этому трудно поверить — только оттого, что позади меня целуются двое малолетних, я, старый репортер, сижу и без конца повторяю какие-то стишки, смакуя рифмы, как ребенок смакует леденец.
— Да, да…
— Нет, нет…
Чьи же это стихи? Хотелось бы знать, потому что сегодня вечером я в полной мере ощутил всю глубину чувства, заложенного в них.
На эстраде появляются несколько служащих с керосиновыми фонарями. Сеанс отменяется — объявляют они. Кажется, электрическая сеть серьезно пострадала от разлива реки.
С галерки несется протестующий свист. Зрители толпой валят к выходу.
— Подождем немного. Видишь, какая толкучка.
— Ты права. Подождем, пусть выйдут.
— Так мы… договорились?
— Конечно.
— Значит, двадцать процентов.
— Нет, пятьдесят. Я же тебе сказал!
— Нет, нет, так я не согласна! Шесть векселей на семьдесят пять колонов каждый продать с таким убытком! Я очень много теряю. Это уж слишком!