— Что это за говорильня! — кричит директор компании, входя в этот момент.
— Сеньор, — отвечает Гомес, — я пришел спросить у господина Рендона, должна ли быть эта статья, то есть должна… должно быть… «Разное — разным» или…
— О! Very much.
— Да, мистер Нельсон, надо быть очень осторожным с этими помощниками. Как только я перестаю за ними следить, они запутывают бухгалтерию. Я объяснял этому молодому человеку, что, когда мы выражаем неуверенность, мы употребляем вводное слово «должно быть», а не глагол в личной форме.
— О! Это есть ясно!
— Да, сеньор, потому что в предложениях, выражающих сомнение, мы указываем, что у нас нет достаточных причин, чтобы утверждать.
— Да, не существовать причина для утверждать.
В бухгалтерии этот педант был действительно сведущ, возможно даже больше, чем сам директор. А этот последний, воспринимавший все с точки зрения бухгалтерии, по его цифрам судил об его учености.
— Ви, мистер Рендон, объясняйт корошо!
— Спасибо, господин Нельсон. Естественно, необходимо и неизбежно такой образованный человек, как вы, кто тлк хорошо понимает наш язык, хотя еще и не говорит на нем…
— Jes, как же.
— И чей стиль все больше и больше приобретает звучность по достоинству никогда не оцененного пера, служившего блистательным идальго…
— All right, я знать уже идальго.
— Таков стиль, господин Нельсон. Известный пример из Моисея, приводимый Лонхино: «И сказал: да будет свет. И стал свет», — воистину величествен. И это величие рождается от силы, с какой нас заставляют почувствовать приведенную в действие мощь, которая творит быстро и легко, «…услышь нас, боже… укрощающий шум морей, шум волн их и мятеж народов», — говорит царь Давид. Соединение вместе таких грандиозных вещей и одновременно представление их подчиненными предначертаниям бога производит поразительный эффект. Во все времена Гомера считали великим, но своим величием он обязан главным образом наивной простоте, которая характеризует его стиль. Лонхино совершенно справедливо рекомендует то место из пятнадцатой книги «Иллиады», где описывается, как Нептун готовится к бою, как он выходит, сотрясая горы своими шагами, и направляет свою колесницу по океану. Поэт, кажется, делает последнее усилие в двадцатой книге, где все боги принимают участие в сражении, покровительствуя, одни — грекам, другие — троянцам. Вся природа представлена в сильном волнении. Нептун сотрясает землю своим трезубцем; содрогаются корабли, город и горы, дрожит земля до самой глубины, спрыгивает со своего трона Плутон…
— Тс! Тише, не разбудите его, не то он будет не в духе, — говорит один из молодых служащих, указывая на директора.
Действительно, мистер Нельсон уснул в кресле. Его равномерный храп напоминает сопение воздуходувных мехов. При виде этого Рендон пожимает плечами, делает гримасу и презрительно поворачивается к директору спиной.
Здесь нужно сделать одно замечание. Такие эскурсы не были — как это стало ясно позднее — плодом ни его большого таланта, ни его удивительной эрудиции. Они были не более как простым эффектом… Причина их заключалась в другом.
Служащие гринго питали настоящую слабость к виски, а он, как хороший друг, не мог отказываться от приглашений столь любезных кабальеро.
— Да, господа, вот так. Естественно, необходимо и неизбежно мой долг — выпить с вами несколько рюмок. К тому же, когда чтение классиков очистило вкус…
— Jes, вкус ошень кароший, — говорил мистер Хэт.
— Ошень вкусный, — прибавлял мистер Винтерсмит, а Филип и Гиббонс одобрительно кивали головами.
— Как говорит Блэр, есть мало вещей, о которых говорят более туманно и с меньшей определенностью, чем о предмете вкуса…
— Эй, официант, повторить.
— …мало существует более трудного для точного объяснения, и, возможно, нет ничего более сухого и абстрактного. Ваше здоровье, господа! Можно довести до совершенства вкус, способность получать удовольствие…
— Официант, еще повторить.
— …от красоты природы и искусства. Это похоже больше на реакцию чувства, чем на действие сознания, — ваше здоровье, господа, — и поэтому получило название того, благодаря чему…