Нья Лукас слушала Доктора, раскрыв рот. Да что же это! Разве можно, чтобы такой ученый человек ходил в таком виде: в стоптанных ботинках и штанах, до такой степени рваных, что они позволяли видеть то, что были обязаны прикрывать?
— Да, нана, ты правильно говоришь, — заметил алькальд в ответ на распоряжения, которые отдавала ему старуха. — Я сейчас же куплю одежду Доктору.
— И скажи ньо Тибурсио, чтобы он пришел снять мерку для ботинок.
— Ладно, иду.
Жаль, что Доктор никогда не читал «Тысяча и одной ночи»! Потому что все это было чудесной сказкой, которую он не был способен понять, несмотря на свой прославленный талант. Напрасно ломал он голову над причиной своего счастливого жребия. Нет, этого не могла объяснить даже двадцатая книга творения Гомера. Вот бы Лонхино сюда!
Однако несмотря на великое уважение, которое внушают нам люди обширных познаний и большого таланта, мы в конце концов привыкаем к ним. Возможно, у них больше недостатков, чем у нас, потому что они много знают…
После нескольких недель такого костариканского мира, когда Доктора любили и ублажали, в одно прекрасное утро поднялась нья Лукас в плохом настроении.
— Видишь ли, Доктор. Я замечаю, что ты только и делаешь, что ешь и пьешь. Ты лентяй и болтун, и твоя болтовня уже надоела. На, бери эту метлу и подмети в домах и во дворе. Стыдно даром хлеб есть. Мне от тебя никакой пользы!
— Да, сеньора, вы правильно говорите; я с величайшим удовольствием сделаю все, что вы приказываете, потому что…
— Ну, живо, и без лишних разговоров.
— Иду, сеньора.
Они потеряли к нему всякое уважение. Что нужно здесь этому чужаку?
Наиболее враждебно был к нему настроен алькальд, вероятно возмущенный, как истинный патриот, некоторыми расходами, на которые он вынужден был пойти. Вышеупомянутые ботинки и одежда были куплены на деньги из муниципальной казны, и вот нья Лукас категорически отказывалась заплатить за них. На семейном совете она с красноречием, достойным литературной бухгалтерии гостя, разумно доказала, что эти расходы относятся к патриотическим празднествам пятнадцатого сентября.
Алькальд должен был повиноваться; а бедный Доктор, несмотря на то, что был противником галлицизмов, вынужден был сказать, что его жизнь взята «под контроль».
Так это и было.
— Нана! Посмотри на Доктора: он уже в заведении.
— Иди сюда, бесстыдник. Хочешь, чтоб я тебе переломала ребра каким-нибудь поленом? Ты должен слушаться: я уже говорила тебе, чтобы ты не ходил туда. А ты, Лоренсо, смотри, не давай ему остатки чичи, лучше вылей.
Действительно, единственным другом Доктору был там ньо Лоренсо. У него Рендон находил сочувствие — их сближало слезливое сострадание друг к другу, которое существует между пьяными. Да, ньо Лоренсо был добр к нему. Лишь только они оставались одни, он подзывал его:
— Иди, Доктор, пей. — И подавал ему выдолбленную тыкву, от которой чудесно пахло. — Не обращай внимания на мою нану, уж такой у нее характер. Если она тебя выгоняет в дверь, лезь в окно. Я знаю, что говорю.
— Ты уже там, Доктор? — кричала жена алькальда. — Посмотрите на него, нья Лукас!
— Ах, бесстыдник! Иди сюда!
— Простите, дражайшая хозяйка; уважение, которое я питаю к вам, естественно, необходимо и неизбеж…
— Оставь свои штучки и иди сюда.
— Повелевайте, дражайшая сеньора.
— Ты уже пьян!
— Нет, я повинуюсь вашим достойнейшим приказаниям, никогда по достоинству не оцененная…
— Замолчи! Я тебе заткну рот маисовым початком, чтобы ты не говорил глупостей.
— Нет, нана; это какофании, солетизмы и галики, — вступался ньо Лоренсо.
— И ты тоже уже научился, болван! Повторять такую чушь это ты можешь, на это ты годишься!
— Да, нана, я дательный падеж для бедного Доктора: я не хочу быть винительным, как Кайетано.
— Ты должен делом заниматься. Ну, хватит. Иди сюда, Доктор, будешь таскать дрова.
— С большим удовольствием, моя сеньора. Со всей доброй волей, какая есть у вашего покорнейшего слуги.