Когда тот всадник, что арканом не дал углежогу удрать, расседлал коней и принялся настойчиво угощать бедолагу рисовой водкой из кожаной фляжки, тот, несмотря на пугающие обстоятельства, высоким голосом затянул песню. Однако наутро, после безмолвного прощания, в слезах, подняв руки, рухнул в снег: один из лучников сделал вид, будто собирается умыкнуть хозяйскую дочь-подростка, подхватил девочку, протянувшую ему мешочек с хлебом, к себе в седло и, вздымая тучи снега, поскакал прочь.
Когда немного погодя отряд догнал его, он смеясь отпустил дрожащую, рыдающую девчонку, и она сперва в туфлях, а через несколько шагов в одних чулках побежала домой по сырому глубокому снегу.
Цзян молчал. Кокс тоже попался на грубый розыгрыш воина и прямо воочию видел Абигайл, свою похищенную смертью дочку, поперек седла всадника. Он протестующе закричал, но не знал для своего негодования ни слов, ни угроз, какие были бы понятны похитителю и заставили бы его что-либо прекратить или сделать... и, ну да, невзирая на внезапное, болезненное воспоминание об Абигайл, он был слишком боязлив, слишком слаб, чтобы схлестнуться со злодеем.
Но, черт побери, почему не вмешался Цзян? Почему молча смотрел на все это?
Кто не боится этих воинов, сказал Цзян, тот их не знает.
Великий Дракон явился перед ними к полудню следующего дня, после холодной ночи в палатках, привезенных на двух вьючных лошадях, — внезапно явился средь горных кряжей, скалистых вершин и пиков, средь моря горных лесов, стонущих под снежным бременем, и Кокс заметил чудо лишь после возгласа Мерлина. Они как раз с трудом одолели каменную осыпь и достигли поросшей редкими соснами и тутовником гряды холмов, когда впереди, словно принесенная ветром и повисшая на вершинах гирлянда, возникла Стена императоров с ее зубцами и сигнальными башнями.
Стена отделяла безлюдную, необитаемую горную страну от безлюдной, необитаемой горной страны и прямо-таки в изящной перспективе, становясь все стройнее, все миниатюрнее, уходила в мглистую бесконечность, вместе с горной цепью меняла направление, а затем вновь возвращалась на идеальную линию, прочерченную исчезнувшими зодчими и генералами, и тянула с собою вереницу башен, которые из грозных укреплений уменьшались до неясных точек.
Никто из всадников не подавал знака остановиться, но все они, как по команде, замерли, погрузившись в созерцание бастиона, возведенного в мнимо бездорожной, девственной глуши и в ходе веков ни единого разу не сокрушенного.
Это... — начал Мерлин и тотчас осекся, осознав тщетность попытки описать ощущения, какие всколыхнул в нем этот исполинский монумент посреди тающего, сиротливого зимнего ландшафта. В шепоте и бульканье талой воды запели птицы. Как и этот вал, их голоса, казалось, тоже уводили в беспредельность, словно тысячегласная их песня, то призывная, то оборонительная, то предостерегающая врагов, была звуком и голосом самой Стены и достигала так же далеко, как бегучая череда ее башен и зубцов.
Странно, что после многотрудного перехода с перерывами лишь на две короткие, бессонные ночи остановка на этой горной вершине, безмолвная панорама вдруг показалась им целью путешествия. Солдат пограничной охраны или собиратель дров, увидев издалека девятерых всадников и их вьючных лошадей, мог бы принять этот отряд за памятник, за изваяние в память о некой битве на границе или в честь победоносных либо павших защитников державы. Никто из всадников не спешился. Кокс и Мерлин, несмотря на боль в спине, тоже предпочли обтянутое шкурой седло пропитанной талой водою лесной земле, где лишь с трудом можно отыскать сухое место для отдыха.
Цзян указал правой рукой на восток и сказал: Цзиньшаньлин; затем он указал на запад: Сыматай. Они прибыли на место.
Где-то в веренице несчетных сторожевых башен, воздвигнутых на холмах, хребтах и вершинах, находится и группа тех пяти укреплений, макет которых станет золотым корпусом императорских часов.
Куда же дальше? В долину, а оттуда на следующую вершину, что почти не отличается от этой, и так далее?
Еще прежде чем Кокс успел решить или хотя бы обдумать, надо ли ему в самом деле искать те пять башен, которые, может статься, просто фантазия пейзажиста, использовать свою привилегию ступить на верхушку Стены или лучше удовольствоваться ее грандиозным зрелищем, конь одного из воинов, пегий мерин, заржал и стал на дыбы, так что погруженный в созерцание панорамы и, пожалуй, задремавший всадник не сумел удержаться в седле и с лязгом упал на снег.
Что при резком рывке коня все оружие, каким был увешан этот человек, а вдобавок щит, шлем и латы не уберегли его от падения, стало для Кокса неожиданно странным нарушением задумчивого покоя, и он лишь с трудом подавил судорожный смешок. Замаскировал его кашлем, прочистил горло. И только тогда увидел стрелу: блестящая, словно покрытая лаком, оперенная, она застряла глубоко в холке коня и сейчас из-под нее струей хлестала кровь.