Конечно, разбойники, надо полагать, преступали закон с подобным же хладнокровием, но здесь, увидев тяжеловооруженных всадников и, вероятно, расставшись с предвкушением легкой добычи, выразили стрелой негодование на собственную слабость. А глядишь, это и вовсе была просто заблудшая стрела охотника, какого-нибудь измученного голодом лесного отшельника, который где-то в чаще, оцепенев от ужаса, надеялся, что разгневанные воины не обнаружат его и не покарают за роковой промах тем, что только и могло воспоследовать в результате такого нападения, — мучительной смертью.
Когда конский круг в мельтешенье подобных вопросов мало-помалу начал расступаться, стало, во всяком случае, ясно, что иных панорам Великой стены, сравнимых спокойствием и глубиною с задумчивым, безмолвным созерцанием перед атакой из засады, уже быть не может. Ведь отныне всякий взгляд будет замутнен предельной настороженностью, неослабной готовностью к бою и потому уже не доставит Коксу образцов для корпуса огненных часов, что превосходили бы первые наброски, сделанные со стенного ковра.
Вдобавок и Кэ, теперь уже без сомнения командир отряда, не предавался раздумьям. В конце концов его главная задача — доставить английских гостей, что бы им ни заблагорассудилось посмотреть в этой идиотской поездке, целыми-невредимыми обратно в Пурпурный город. Подвергни он их жизнь опасности, под угрозой будет и его собственная жизнь, даже если при следующем нападении уцелеет он один. А значит, эта оперенная соснами вершина, с которой Великий Дракон открывался взору во всей своей красе и неодолимости, станет поворотным пунктом. Отсюда, решил Кэ, не советуясь с Цзяном, все дороги поведут назад, под защиту Пурпурного города.
Когда упавший воин оседлал одну из вьючных лошадей седлом раненого мерина, затянул мокрую от крови подпругу и хотел было нанести измученной отчаянными прыжками единственной жертве нападения милосердный удар мечом, Кэ покачал головой. И мерин без седла и сбруи еще некоторое время брел за всадниками, спускавшимися в долину, снова и снова падал, ослабленный кровопотерей, с трудом поднимался и все больше отставал, пока в конце концов не исчез за высоким утесом.
Цзян пытался перевести англичанам предположения шестерых воинов касательно этого единственного выстрела, пока не заметил, что ни Мерлин, ни Кокс не проявляют особого интереса. Кокс все еще был у Великой стены и, наверно, еще долго останется у ее подножия.
И не где-нибудь, а именно под сенью бастиона, которому надлежало оборонять прогресс и роскошь имперской цивилизации от внутренних и внешних пустынь варварства, оказалось достаточно одной стрелы, чтобы принудить императорский конный отряд к возвращению, обратить эту невообразимо длинную стену в протянувшуюся до горизонта полосу пепла, которая от порывов еще студеного ветра развеивалась серыми вихрями хлопьев.
9 Ань, Возлюбленная
Словно посрамленные стрелой всадники, несмотря на позор, везли из своей экспедиции к Великой стене ценную добычу, на обратном пути в сердце империи их сопровождал ровный, пряный вешний ветер. Всю дорогу, которая, чем ближе к цели, тем реже вела через снежные заносы, а затем уже только через болота и за зиму обесцвеченные луга, воздух полнился бесподобными ароматами, звуками и голосами весны.
Даже в улочках предместий Бэйцзина, где талая вода в сточных канавах несла с собой фекалии и смердящие нечистоты, это зловоние перекрывал запах влажного мха, лесной земли и дочиста отмытых скал. Turdus Mandarinus, китайский дрозд, чей силуэт был знаком Коксу по атласу птиц, служивших моделями для курантов, в восторге от того, что зима кончилась, подражал канону живых шумов, долетавших из открытых окон, — плачу младенца, посвисту чайника или вздыхающим руладам бамбуковой флейты, которые отчаянно повторял безымянный ученик в паническом страхе перед ударами учительской трости... Клубы дыма, поднимавшиеся из жертвенных чаш храмов, милосердно скрадывали черную плесень, пятна от воды и оспины отгнившей штукатурки на домах подданных, которым не выпало счастья быть осиянными и согретыми блеском двора.
Когда отряд подъезжал к окруженному обширным садом дому спутников мастера, кони втоптали в мягкую черную землю десятки ростков, только-только развернувших зародышевые листочки, но мощь жизни, стремящейся к солнечному свету, была в эти часы столь велика, что даже вмятины от подков боевых коней на цветочных клумбах казались не более чем робким воспоминанием о мощи разрушения, не опаснее одной-единственной стрелы, пущенной в бесконечную протяженность Великой стены.