Молча склонясь над своими делами, ни английские гости, ни Цзян не увидели пять сверкающих червенью и золотом портшезов, каждый из которых несли восьмеро евнухов и перед которыми кордон гвардейцев снова расступился, а за ними опять сомкнулся.
Локвуд, который каждый вечер шепотом, а порой во весь голос, запинаясь, читал Библию, так что Брадшо или Мерлин призывали его к порядку и грозили заткнуть ему рот полировочной ветошью, — Локвуд, наверно, при виде всего этого вспомнил про Чермное море, расступившееся перед Моисеем и детьми Израиля и позволившее народу Господню пройти, не замочив ног, меж высокими водяными стенами по морским звездам, ракушкам и кораллам... Но и Локвуд в испуганном ожидании проверки со стороны высшей инстанции делал вид, будто целиком погружен в механическое осуществление императорской фантазии, которое может обогатить каждого в этой мастерской, но может и повергнуть в одну из множества бездн немилости, а в худшем случае и убить.
А потом — этот смех! Часовщики и их переводчик, гвардейцы, вышедшие из портшезов сановники, даже дрозды-пересмешники, вот только что ссорившиеся на загнутых крышах или воспевавшие свои новые владения, вдруг замерли в безмолвии, и слышался лишь один этот смех, звонкий смех чистой детской радости или восторга.
Затем двое вооруженных стражей, за коими следовал сухопарый, одетый в зеленые шелка человек с впалыми щеками, грудь которого украшал вышитый серебром журавль, распахнули широкую дверь мастерской. Англичане подняли головы и в ослепительном солнечном свете со двора увидели коленопреклоненных гвардейцев, увидели блеск портшезов, увидели флаги, копья и балдахин, похожий на распростертые крылья дракона, между шпалерами из нескольких рядов, где чередовались стоящие и коленопреклоненные воины, и наконец увидели сопровождаемого дамами, смеющегося мужчину, услышали смех императора: Цяньлун, Властелин Мира, ступил с солнца в тень, шагнул через порог и направился к ним.
На колени, прошептал Цзян, сам он уже рухнул на колени и уткнулся потным лбом в пол. Но английские гости, казалось, не слышали его, они словно оцепенели, завороженные окружившей их роскошью.
Цяньлун был в одеянии из пурпурного шелка с золотыми нитями, расшитом когтями дракона и лазурными вереницами облаков, и смеялся при каждом слове, которое кричала ему одна из женщин свиты, вероятно, то была часть словесной игры или загадки. Придворные дамы, одетые почти столь же роскошно, смеялись так беззаботно, будто сопровождали не китайского императора, а возлюбленного, друга, даже брата, во всяком случае веселого, пребывающего в прекрасном расположении духа мужчину, которого страшился разве что какой-нибудь безликий, далекий враг, но никак не люди поблизости.
Гвардейцы ждали на улице, на солнце, однако их кольцо так тесно сомкнулось вокруг дома, что они наверно смогли бы в течение одного-единственного вздоха прийти на помощь Владыке Десяти Тысяч Лет.
Цяньлун действительно вошел в обитель английских мастеров без лейб-гвардии, смеясь, в сопровождении лишь пяти из своих трех с лишним тысяч наложниц, чья жизненная задача состояла в том, чтобы лелеять свою красоту как драгоценнейшее достояние и превращать для смеющегося мужчины Запретный город на один лишь час или на целую ночь в земной рай.
Как же мал ростом Величайший. Он, кому должно превосходить великанов, был едва ли на голову выше своих женщин и теперь, подойдя к коленопреклоненному, потному Цзяну, повелел ему с интонацией, под конец опять-таки сменившейся смехом, перевести английскому мастеру слово, которое как раз передавалось в кругу наложниц из уст в уста: очевидно, игра заключалась в том, чтобы за кратчайшее время подыскать возможно больше рифм к слову, имени или понятию, какое император подбросил смеющейся компании.
На коленях стоял один только Цзян. Кокс, Мерлин, Брадшо и Локвуд от изумления буквально приросли к стульям у верстака, словно у них в голове не укладывалось, что по закону действительно полагается пасть на колени перед смеющимся, занятым словесными играми мужчиной и коснуться лбом пола: разве веселье и глубочайшее почтение не настолько различны, что было бы фатальной ошибкой соединять обе эти позиции, ошибкой столь же роковой, как, например, тушение пожара маслом или ковшом ртути.
Коль скоро Властелин Мира смеется, разве не должно целым континентам подхватить его смех — все равно, на коленях или выпрямившись во весь рост, тихо или во всю мочь? Но, может статься, и улыбка без позволения Великого — тоже непростительное оскорбление. Ни мандарина рядом, ни церемониймейстера, который бы дал совет, и Цзян, обливаясь потом, молча стоял на коленях перед императором и его любимицами.