Коксу тогда чудилось, будто собственная его кожа, собственное его лицо отлиты из металла, и жар и медленное течение слез он ощущал будто на статуе, сам пленник в ее беспросветно-черном нутре, когда один из посланников, обнаружив свою ошибку и увидев перед собою не автомат, а мертвое дитя, склонился в глубоком поклоне и, полагая, что тем отдает должное законам чужой культуры, пал перед усопшей девочкой на колени.
За минувшие с тех пор два года Кокс каждый час каждого дня думал об Абигайл и перестал строить часы. Не желал более изготовлять на своих станках ни единой шестеренки, ни единого упорца, ни единого маятника и баланса, коль скоро каждая из этих деталей служит всего лишь измерению уходящего, ни за какие сокровища мира не умножающегося времени.
Пять лет — всего-навсего пять лет! — были отпущены Абигайл из изобилия вечности, и, когда ее маленький гроб опустили на Хайгейтском кладбище в могильную тьму, Кокс приказал убрать все часы, даже солнечные на южной стороне своего дома на Шу-лейн, оставил лишь одни: загадочный часовой механизм, вделанный в надгробие Абигайл вместо мраморного ангела или скорбящего фавна.
Чертежи этих уже через несколько месяцев оплетенных плющом и розами часов, которые он не показал даже Фэй, он снова развернет только на верстаке в Китае — в поисках механизма, что сумеет вращаться долго-долго, без остановки, и в конце концов уйдет из времени в саму вечность, как насекомое из узилища своего кокона. Жизненными часами Абигайл назвал Кокс это неприметное, замаскированное в зависимости от времени года цветами, листвой или плодами шиповника надгробное украшение, которое являло ему бренность собственной его жизни и связывало ее с вечным покоем Абигайл.
Если его мануфактуры в Ливерпуле, Лондоне и Манчестере и продолжали изготовлять хронометры по заказу аристократических семейств, судовых компаний или Королевского адмиралтейства, — руками многих сотен часовщиков и механиков, которые могли придать хронометру форму и голос дрозда или соловья, да еще и сделать так, чтобы означенные птицы в дневные, вечерние или ночные часы распевали разные песни, — то после смерти Абигайл происходило это под надзором его друга и компаньона Джейкоба Мерлина, который сейчас подошел к нему и стал рядом у поручней. В минувшие семь месяцев Джейкоб часто стоял вот так рядом, словно опасаясь, что ему придется удерживать Алистера Кокса, самого печального человека на свете, от поисков покоя в черных пучинах океана.
Мы ведь не сойдем на берег именно здесь, у Execution Dock{2} — сказал Мерлин. У него в руке тоже была подзорная труба.
Кокс лишь раз в жизни видел, как на Темзе у Execution Dock повесили трех пиратов, на очень коротких веревках, чтобы они не сломали себе шею и на весу медленно задохнулись. Пиратской пляской назвали зрители беспорядочные дерганья повешенных, тщетно пытающихся глотнуть воздуха, — королевское правосудие.
Кокс зябнул. За истекшие два десятилетия самые блистательные семейства Англии и континента заказывали на Шу-лейн изысканные вещицы — одни, чтобы сделать подарок самим себе, другие, чтобы дружественно настроить могущественные и неукротимые дворы, например, двор русского царя. Но разве получивший дар когда-нибудь спрашивал о творце часов и автоматов, преподнесенных ему с просьбой о разрешении пользоваться торговым путем, о таможенных льготах или об иных привилегиях?
Император Китая спросил.
Когда после двух месяцев размышлений принял приглашение Цяньлуна и в знак согласия отослал в Бэйцзин сделанный тушью чертеж зимородка, Кокс был преисполнен надежды, что путешествие в Китай, может статься, отвлечет его от неумолимости времени и он вновь будет строить автоматы, а не то и часы: механические создания, которые на самом деле всегда останутся лишь игрушками, — павлины, соловьи или леопарды, сверкающие сапфирами и рубинами игрушки для Абигайл.
После князей, толстосумов и военачальников Европы, богатейших и беспощаднейших людей своей эпохи, пусть и сам богоравный император в своих тронных залах и павильонах для аудиенций играет чудесными животными и куклами спящего ангела, ожидающего воскресения под плакучей сосной в Хайгейте, и озарит свою державу сиянием детской невинности.