Хотя Жэхол с его башнями, загнутыми крышами, храмами и павильонами на вершинах холмов, казалось, парил над пеленой тумана совсем рядом и до него наверняка оставалось меньше двух часов пути, маньчжур приказал разбить лагерь на месте несчастья. Ибо законы двора гласили: если смерть настигла человека, который как гость Всемогущего находился под сенью его защиты, надлежало на один день прервать всякое движение и всякую работу, а стало быть, не дозволялось ни идти дальше, ни ехать, ни плыть.
Хочешь не хочешь, снимай ярма с упряжных буйволов, покидай портшезы и ставь их длинными рядами, расседлывай коней и верблюдов. Даже кораблям в открытом море этот закон предписывал бросить якорь, а в непогоду зарифить все паруса, кроме одного, необходимого, чтобы держаться носом по ветру. Коль скоро смерть унесла жизнь человека из тени императора, вся прочая жизнь на один день должна тоже остановиться.
В сумерках, когда разожгли первые костры, чтобы приготовить еду, и вскоре прибыли гонцы из Жэхола, посланные выяснить, отчего караван не пришел в город, Бальдур Брадшо, обернутый в серый шелк, уже покоился на катафалке перед гранитным утесом, что наутро будет выситься над его могилой. Не вняв англичанам, которые хотели отвезти своего товарища в Жэхол и похоронить там, маньчжур распорядился похоронить упавшего на месте несчастья, под сенью этого утеса, дабы тем самым умилостивить демонов: упавший всадник должен составлять компанию пособничавшим его гибели демонам, пока не поведает им свою историю и не ознакомит их со своей жизнью во всех подробностях, так что они с миром отпустят его туда, где нет уже ни времени, ни целей.
Арам Локвуд тщетно пытался спрятать слезы за сплетенными ладонями, когда без малого три часа стоял на коленях у катафалка Брадшо и бормотал молитвы и призывы, непонятные и его товарищам. В конце концов Кокс уговорил его подняться и пойти к месту ночлега — маньчжура уже насторожили произносимые сквозь слезы, шепотом, возможно опасные для каравана магические заклинания, — и тут Локвуд сказал, что без Бальдура вся треклятая авантюра в Китае, или в Монголии, или где уж они очутились, более не имеет никакого смысла, совершенно никакого. Это злополучное путешествие — просто кара. Он хочет домой.
Джейкоб Мерлин, который еще в Ливерпуле, в Манчестере и Лондоне часами обсуждал технические детали и с Брадшо, и с Локвудом, самыми талантливыми механиками, часовщиками и золотариками компании “Кокс и Ко”, и все равно вечно путал их имена, в этот вечер молчал. Молча он стоял перед окровавленным телом Брадшо, молча, до крови прикусив нижнюю губу, смотрел, как евнухи обмыли покойного и завернули в серый шелк, и теперь молча сидел перед катафалком.
Один только Алистер Кокс делал вид, будто и в печали и замешательстве вполне справится с ролью мастера английской миссии. Внешне безучастно он выслушал Цзяна, который перевел ему намерения и решения маньчжура, обнял Локвуда за плечи, попытался утешить его, сказав, что дальнейшая работа над новым творением, не уступающим небесным часам, будет целиком посвящена Бальдуру Брадшо, станет памятником Бальдуру, а в глубине души все-таки устыдился, когда при этом с облегчением осознал, что Брадшо был единственным из его товарищей, кому без труда можно найти замену. Случись беда с Мерлином или Локвудом — без виртуозных умений даже одного из них Кокс не смог бы доделать уже почти завершенные огненные часы.
Спору нет, Бальдур был механиком и золотариком от Бога, но то, что умел он, умели и Мерлин с Локвудом, и он сам. Зато не найти замены способностям Мерлина как изобретателя невероятных приводных механизмов для часов — маятниковых систем, водяных, ветряных и песочных моторов... а если говорить о виртуозах всяческих форм баланса, стучащего, жужжащего или же беззвучного сердца небольших часовых механизмов, то, помимо его самого, таковым был Арам Локвуд.
Три мастера своего дела, что бодрствовали сейчас у катафалка четвертого, сообща по-прежнему были способны претворить желания, мечты императора в механику, ибо каждый из них на любом этапе постройки сумеет выполнить и работу Брадшо. А вот без Мерлина или Локвуда даже китайский император мог бы в лучшем случае ожидать аппарат, который ничем не превзойдет многие другие, доставленные караваном в Жэхол в сундуках и ларцах с мягкой обивкой.
Хотя Кокс испытывал облегчение по поводу заменимости одного из лучших своих ремесленников, ему все же почти невмоготу было думать, что Брадшо теперь тоже мертв, тоже недостижим, как Абигайл, а тем самым поставлен наравне с его дочуркой. Никто! Никто не вправе быть там, где Абигайл. Абигайл, ангел, который пребудет с ним до конца его жизни, незаменима, бесподобна, уникальна, куда бы ни унесла ее смерть. Ни одно человеческое существо прошлого и грядущего не было так любимо, ни по ком так не тосковали — и никто не был теперь так же мертв, как она.