Англичанам и их переводчику дворцовый чиновник, которого Цзян и тот понимал с трудом, отвел для жилья и работы просторный павильон. Цзян, запинаясь, перевел, что постройка закончена лишь минувшей весной и до сих пор служила приютом только добрым духам, но не людям. Спальные и жилые помещения были полностью выдержаны в голубых тонах, две чайные комнаты — в темно-красных, мастерская и баня, работавшая на вулканической энергии, — в белых: краскам воздуха, облаков, огня и воды должно благословлять и поощрять работы, которые будут здесь выполняться.
Словно остров, этот павильон стоял посредине лотосового пруда, через который были переброшены четыре изящных мостика, а на его водной глади в час их прибытия единоборствовали два черных лебедя.
12 Жэхол, У горячей реки
В полных птичьего щебета лесах Жэхола, говорил Цзян, помогая английским гостям распаковывать багаж и инструменты, гнездится более ста видов птиц, изображенных в собраниях акварелей летней резиденции, в том числе певчие птицы, которые своими любовными и охранными песнями способны перекрыть или по меньшей мере облагородить едва ли не всякий человеческий шум. Согласно планам, мечтам и фантазиям императора, согретая горячими источниками река питает размещенные в этом певучем краю темно-зеленые искусственные озера, которым должно отражать небо, исполненное ароматов, цветочной пыльцы и причудливых зигзагов птичьего полета, как вселенную, низошедшую на землю по воле императора.
Но в ясном воздухе Жэхола, сказал Цзян и, словно подражая птице, подцепил двумя пальцами несколько серебряных винтиков, выпавших на пол из фанерной коробочки, в ясном воздухе Жэхола из летних месяцев отсеиваются и вымываются не только пыль и шум, но прежде всего тяготы правления, яд власти, интриги и ужасные суды, топящие в морях крови любое нарушение закона. В Жэхоле нет ни судей, ни палачей. Ибо никто, на кого в Запретном городе подана хоть какая-нибудь устная или письменная жалоба, не имеет права ступить в эту резиденцию, где царит радостное летнее умиротворение, лишь от случая к случаю прерываемое выездами на охоту и каждый год провозглашаемое вновь.
Только самым послушливым из всех подданных дозволено проводить лето в Жэхоле? — спросил Мерлин. Он уже сидел у того окна, к которому хотел придвинуть свой верстак, чтобы взгляд его, оторвавшись от работы и скользнув по плавучим цветам лотоса, мог наслаждаться зрелищем поросших соснами горных хребтов. Только самым послушливым, самым добропорядочным? А не значит ли это, что население Жэхола состоит из рабски покорной свиты, глупых как пробка прислужников, а главное, из рафинированных интриганов, которые умеют скрыть свои подлинные намерения лучше любого из своих конкурентов среди придворных?
Гостю и в Жэхоле надлежит следить за своими речами и мыслями, отвечал Цзян, внезапно притихнув, ведь, как и в Запретном городе, стены здесь тоже имеют глаза и уши. Даже мимику подозрительного здесь подвергают прочтению и толкованию и архивируют на случай необходимости в протоколе наблюдения.
Я просто спросил, сказал Мерлин, просто спросил.
Но Цзян уже умолк и опять повернулся к полке, где рядами выстроились десятки коробочек с посеребренными и золочеными винтами разных размеров, вплоть до самых крошечных, с пружинами и стальными штифтами.
Первые семь дней в раю прошли для английских гостей за сборкой и повторной юстировкой небесных часов. Прежние служители при этом механизме — изуродованный ожоговыми шрамами бэйцзинский мастер и его покорные помощники — следили за ловкими, уверенными движениями англичан порой с сомнением, порой с удивлением и восторгом: так и только так, говорил Цзян, впредь должно и им обеспечивать уход за механизмом.
Словно эта работа была всего лишь частью запланированного еще в Запретном городе ритуала открытия, на восьмой день, по завершении сборки, на площади Хоров Цикад было объявлено о прибытии Великого, а тем самым о начале лета.
Когда император торжественно вступал в Запретный город или иную из своих укрепленных резиденций, все глаза были устремлены на него — или, по крайней мере, на тот драгоценный портшез, где предполагалось его присутствие, или на джонку-дракона, которая, по слухам, его доставила. Балдахины, точно ковры-самолеты, парили над головами длинных процессий, флаги и вымпелы реяли на ветру, и целые поля штандартов и копий колыхались по мостам, парадным улицам и ликующим аллеям.