– Нет, Роксана, я не шучу.
– Но ведь ты любишь меня! – Роксана широко улыбнулась, хотя по щекам ее уже давно текли слезы. – Ты любишь меня, Ральф!
– Да, – глухо ответил он. – Люблю. Я люблю тебя, Роксана. Помни об этом, помни всегда!..
Шагнув вперед, он порывисто схватил ее за руки и прижался к ним губами. Потом, не прибавив ни слова, Ральф повернулся, взял с дивана пиджак и почти выбежал в коридор.
Словно со дна моря, до краев наполненного жгучей болью, Роксана смотрела, как он уходит. Вот хлопнула входная дверь, заработал лифт – и все стихло. Еще несколько секунд Роксана молчала, напряженно прислушиваясь к каждому звуку – не вернется ли? И лишь убедившись, что Ральф действительно ушел, она схватила с дивана подушку, уткнулась в нее лицом и зарыдала.
Глава 11
Облокотившись на невысокую изгородь, Мэгги закрыла глаза, с наслаждением вдыхая чистый деревенский воздух. Стояло позднее утро, небо было ярко-синим, и теплый весенний воздух уже нес с собой запахи лета. Мэгги невольно вспомнила о тех временах, когда хорошая погода поднимала ей настроение, заставляя чувствовать себя полной сил, и тяжело вздохнула. Как все изменилось. Теперь, стоя посреди принадлежащих ей полей, куда она вышла погулять с коляской, Мэгги не испытывала ничего, кроме давящей усталости.
Ей почти не приходилось выполнять тяжелой работы, но спала она мало, урывками, и это не могло не сказаться. Мэгги и сама замечала, что в последнее время стала раздражительной, издерганной, нервной. По ночам Люсия просыпалась каждые два часа и просила есть, а Джайлсу с его ответственной и сложной работой был необходим отдых. В результате почти все ночи Мэгги проводила в детской, где, сидя в кресле-качалке у окна, она кормила дочь и вполглаза дремала, пока малышка не начинала плакать снова. Только когда за окнами начинало светать, Мэгги брала девочку и, натыкаясь на стены, брела назад в спальню.
– Доброе утро! – жизнерадостно приветствовал ее бодрый, выспавшийся Джайлс. – Как себя чувствуют мои любимые девочки?
– Замечательно! – неизменно отвечала Мэгги.
Что толку было жаловаться – ведь, в конце концов, Джайлс не виноват, что он не женщина и не может кормить грудью. Потом Джайлс целовал Мэгги и говорил, что она отлично справляется и что все его знакомые просто поражены тем, как замечательно у нее идут дела.
– Если кто и достоин звания Лучшей Матери Года, так это ты, – сказал ей Джайлс однажды вечером. – Впрочем, я всегда это говорил!
Он так искренне восхищался ею, что Мэгги просто не хватало мужества его разочаровать. В глубине души она даже немного гордилась своей стойкостью и умением убедить Джайлса, что все идет отлично. Однажды Мэгги подслушала, как Джайлс сказал по телефону кому-то из друзей, что его жена восприняла материнство так же просто и естественно, как рыба – воду, и ее сердце исполнилось гордостью. Поэтому она просто передавала девочку мужу, а сама ныряла в еще теплую постель, готовая разрыдаться от счастья. Эти утренние полчаса были ее спасением. Правда, заснуть Мэгги удавалось редко, но даже смотреть, как Джайлс играет с девочкой, было ей очень приятно. Каждый раз, когда Мэгги встречалась с ним взглядом, она чувствовала такую любовь, такую нежность, что на глаза сами собой наворачивались слезы.
Потом Джайлс одевался, чистил зубы, завтракал и, поцеловав обеих, отправлялся на работу, а Мэгги оставалась одна на многие и многие часы. Никаких особенных дел, кроме как ухаживать за дочерью, у нее не было, и со стороны ее жизнь могла показаться до неприличия беззаботной…
Тогда почему же она уставала так, словно каждый день отрабатывала по две смены на литейном заводе?! Почему даже самое простое дело казалось ей невероятно трудным и сложным? Усталость застилала глаза, туманила голову, и Мэгги часто казалось, что теперь она до конца дней своих обречена сражаться со сном и ломотой во всем теле. Она всегда была энергичной, жизнерадостной женщиной, умевшей с юмором относиться к любым жизненным трудностям, но теперь та, прежняя Мэгги осталась далеко в прошлом. За несколько недель она превратилась в измотанное, загнанное, едва держащееся на ногах существо, способное расплакаться из-за пустяка и до полусмерти пугавшееся того, что раньше бы ее только рассмешило.
Буквально накануне Мэгги потратила целое утро, чтобы привести в порядок себя и Люсию и съездить в ближайший городок – прикупить кое-каких продуктов, детского питания и приобрести для себя приз – огромную порцию сливочного мороженого. По дороге ей пришлось остановиться на заправке, чтобы там зайти в дамскую комнату и покормить Люсию. Ровно через минуту после того, как она добралась до магазина, Люсия начала кричать. Люди стали оборачиваться, и Мэгги, покраснев, как вареный рак, не знала куда деваться от стыда. Она пыталась успокоить Люсию, но вопли девочки становились все громче, и вскоре Мэгги стало казаться, что на них смотрит весь магазин. Дело кончилось тем, что какая-то женщина подошла к ней и со знанием дела сказала:
– Он, наверное, голоден, бедняжка!
– Во-первых, это девочка, – довольно злобно буркнула в ответ Мэгги, – а во-вторых, я только что ее покормила!
На этом мужество окончательно покинуло ее, и, подхватив Люсию поудобнее, она выбежала из супермаркета, провожаемая недоуменными взглядами.
Теперь, вспоминая вчерашнее происшествие, Мэгги снова почувствовала себя несчастной. Что она за мать, если не может даже съездить с ребенком в магазин? На обратном пути она видела, как другие молодые мамы спокойно ходят с колясками по улицам, смеются, болтают, заходят в магазины и даже сидят в кафе, в то время как их чада спокойно сопят рядом. Самой же Мэгги – особенно после инцидента в универмаге – даже страшно было подумать о том, чтобы зайти в кафе. Она боялась, что девочка тут же раскричится и все посетители будут бросать на нее негодующие, раздраженные, осуждающие взгляды. Именно так сама Мэгги когда-то смотрела на женщин, не способных успокоить своих орущих младенцев.
В больнице ее уверяли, что Люсия – совершенно нормальная девочка, спокойная и ни капельки не нервная. Значит, все дело в ней самой. Она – Худшая Мать Года, которой нельзя даже доверить ребенка!
Внезапно на Мэгги нахлынули воспоминания о прошлой жизни, и они были такими светлыми, такими радостными, что ей захотелось упасть на землю и зарыдать. Но даже выплакаться как следует у нее теперь не получалось. Словно что-то почувствовав, Люсия завозилась в коляске и негромко, жалобно захныкала. Мэгги сразу почувствовала, как одолевает ее привычная усталость, от которой буквально опускались руки. Плач девочки – то тихий и жалобный, то пронзительный и протестующий – преследовал ее ежедневно, ежечасно. Она слышала его и наяву, и во сне (когда ей удавалось смежить веки хотя бы на несколько минут); он мерещился ей в скрипе ставней, в песне закипающего чайника, в шуме текущей из кранов воды – в особенности, когда она пыталась принять ванну. И скрыться, убежать от этих звуков ей было некуда.
– Хорошо-хорошо, – пробормотала Мэгги, склоняясь над коляской и устало улыбаясь дочери. – Домой так домой. Мне и самой надоело стоять на этом дурацком ветру.
Пойти с девочкой погулять ей предложил Джайлс, и, выглянув в окно и увидев яркое солнце и безоблачное голубое небо, Мэгги решила, что это совсем не плохая идея. Но теперь, с трудом волоча коляску по ухабистой, еще не до конца просохшей земле, Мэгги невольно подумала, что раз уж она вынуждена гулять с Люсией, то предпочла бы, чтобы под ногами был сухой, ровный асфальт. Что хорошего в этой грязи, в пропахшем навозом воздухе, в колючих зарослях ежевики, которая так и норовит вцепиться в куртку или в коляску?..
От толчков Люсия окончательно проснулась и заревела во весь голос.
– Извини, родная, – сказала Мэгги, распутывая обвившуюся вокруг оси коляски колючую ежевичную плеть и вытаскивая из спиц колеса застрявшие прошлогодние ветки. – Потерпи, мы уже почти дома.