Я посмотрела на нее. Интересно, что творится у нее в голове? Я знала только, что после окончания гимназии она ничем не занималась. Чем же заполнена ее жизнь? О чем она думает, что чувствует, мечтает ли о чем-нибудь?
— Сколько тебе лет?
— Двадцать два, — нехотя ответила Габриэлла.
— Ты где-нибудь работаешь?
Она покачала головой.
— А когда закончила гимназию?
— Три года назад.
— И что потом делала?
Я словно клещами вытягивала из нее ответы.
— Ничего. Я болела.
— Болела?
— У меня болит колено. Раньше я много бегала, а потом у меня начало болеть колено. Очень сильно. И боль не проходит.
— Так значит, ты не поступала в университет и не работала?
Габриэлла пожала плечами. Я сочла это отрицательным ответом.
Как можно жить без цели и мечты? Даже я, с моей пустотой внутри, силой воли заставляла себя вставать по утрам и наделять смыслом любой, даже самый безрадостный день. А может, мне так только казалось… Но все равно моя пустота внутри — ничто по сравнению с жизнью тех, у кого она полностью лишена смысла. Трезвеннику трудно понять алкоголика («надо только перестать пить»), а оптимисту — пессимиста («выше нос, жизнь прекрасна»).
— Что ты хочешь в жизни? У тебя есть мечты или…
Габриэлла молчала так долго, что я уже не надеялась услышать ответ. Но вдруг она повернулась ко мне и заговорила. Более того, произносила связные фразы с подлежащим, сказуемым и второстепенными членами предложения.
— Мой айкью сто двадцать три. Только у пяти девушек моего возраста из ста такой. Но я не хочу учиться.
— Почему?
— Неважно, что я делаю.
— Как это?
Габриэлла пожала плечами. Это была какая-то пародия на разговор. Я узнала только, что ее ничто не интересует: ни учеба, ни работа, ни спорт, ни книги, ни даже телевизор. По выходным Габриэлла обычно спала, а все остальное время проводила с Робертом. По ходу беседы выяснилось, что она впервые попробовала спиртное в тринадцать лет и с тех пор пила регулярно, а еще принимала экстази и другие наркотики, мешая их с таблетками и алкоголем, когда чувствовала такую потребность. Ее детство было ужасным, мать была ужасной и жизнь — тоже ужасной.
— Всех волнует только внешность, — вдруг сказала она. — Никто со мной не говорит. Никто меня не слушает. У меня ужасная жизнь.
На вопрос, где и как она узнала свой айкью, Габриэлла не ответила.
— А Роберт? — невольно вырвалось у меня. Я забыла, что, по легенде, могу и не знать имени ее друга. Но, несмотря на свой уникальный айкью, Габриэлла либо не заметила этого, либо не захотела замечать.
— С ним все о'кей.
Так я поближе узнала Габриэллу. Отца своего она не помнила и не исключала, что его уже нет в живых. Дома у нее две комнаты: «Когда в одной становится слишком грязно, я перебираюсь в другую». Я вспомнила, что Малькольм поступал так же, но в его квартире по сравнению с той, которую я недавно покинула, был просто образцовый порядок.
Я накинула одеяние и затянула пояс, хотя вскоре мне предстояло развязать его. Мы подошли к парковке, которая выглядела заброшенной, хотя там стояли несколько машин. Снова занервничав, я повторяла про себя, что должна сделать: распахнуть одеяние, достать флакон, глубоко вдохнуть и ждать смерти. Потом проследить, пока цвета во флаконе успокоятся, заткнуть его пробкой и бросить в почтовый ящик. Оставить труп и уйти. Звонить в «скорую» в мои обязанности не входило. Габриэлла стояла посреди парковки. Теперь она впервые посмотрела на меня.
— Почему ты обратилась ко мне? Многие куда красивее.
Услышав этот неожиданный вопрос, я пояснила, что не внешность, а типаж имели значение. Я чувствовала, что время истекает. Не только для нее, но и для меня. Поэтому попросила ее встать спиной к машине и держаться естественно. Дрожащими пальцами я развязала пояс, распахнула одеяние, достала флакон из внутреннего кармана, вытащила пробку и, хотя голова моя раскалывалась от волнения, попыталась сделать глубокий вдох.
Ничего не произошло. Габриэлла смотрела на меня, и на ее лице впервые промелькнуло что-то вроде удивления. В тишине послышалось жужжание, и мы обе одновременно увидели осу. Она летела вяло, как все насекомые, когда осень приходит на смену лету. Оса села на грудь Габриэллы между дынями.
Девушка вскрикнула и попыталась согнать ее, но только крепче прижала осу к груди. Насекомое стало инстинктивно защищаться. А защищаться оно умело только одним способом. Оса ужалила Габриэллу в шею, и та вскрикнула.
Шея распухла за долю секунды. Габриэлла покраснела и попыталась снова крикнуть, но у нее получалось только хрипеть. Лицо стало лиловым, и она начала оседать — сначала на машину, потом на землю. Одной рукой она держалась за шею, другой намертво вцепилась в мое одеяние.