Я успела только подумать, что у нее аллергия на укус осы и сейчас она задохнется у меня на глазах. Наконец-то закончится ужасная жизнь, которую Габриэлла так ненавидела. Я огляделась по сторонам, чтобы позвать на помощь, но в тот же миг поняла: этого делать не следует. Душа Габриэллы собиралась покинуть тело, и мне остается только поймать ее во флакон. Все произошло совсем не так, как я себе представляла, но я все же протянула флакон вперед, к лицу Габриэллы.
Оно побагровело, распухшие губы что-то беззвучно шептали. Глаза вращались в глазницах, а рука крепко держала мое одеяние. И вдруг я услышала мерзкий пронзительный голос:
— Убийца, Убийца! Ха-ха-ха! Убийца! Ты у меня получишь! Ты у меня получишь! Ты у меня…
Голос доносился как будто со всех сторон: спереди, сзади, слева и справа. Я вертелась с флаконом в руках, и языки ядовито-зеленого цвета то наполняли его, то вырывались наружу. Стоило цвету потемнеть, как он тут же снова исчезал. Флакон оставался прозрачным.
Громко ругаясь, я продолжала вертеться на месте, не выпуская флакон из рук. Но ничего не происходило. Голос продолжал вопить:
— Постыдись! Как можно убивать невинную девушку только за то, что она толстая!
Я почувствовала, как что-то больно потянуло меня за волосы, и обернулась. Сзади никого не было, но я явственно ощущала боль в затылке.
Габриэлла уже лежала на земле бездыханная, прижимая руку к шее. Я попыталась посчитать ей пульс, но безуспешно. Если она еще и жива, то скоро умрет. Но что происходит с флаконом? Что я сделала неправильно? Что, черт возьми, я сделала не так?
Я вертела флакон все быстрее, но тщетно. В одном из домов открылось окно: какая-то женщина смотрела в нашу сторону. В отдалении показалась группа подростков, они направлялись к нам. Я поняла, что мне нельзя тут оставаться. Иначе меня поймают.
Я заткнула флакон, сунула в карман, сняла одеяние, зажала его подмышкой и поспешила к метро, стараясь не бежать и не оборачиваться. На улице внезапно оказалось много людей. Габриэллу вот-вот обнаружат.
Руки у меня дрожали так сильно, что я не могла достать билет. Подошел поезд, и я бросилась в вагон. Рухнув на сиденье, опустила голову и начала размышлять.
Что же произошло? Я сделала все, как мне велели. Инструкции были слишком просты, чтобы ошибиться. Распахнуть одеяние, сделать вдох, протянуть флакон, впустить душу. И Габриэлла ведь умерла — я же не смогла посчитать ей пульс. То, как она погибла, потрясло меня. Это ужасно — задохнуться до смерти, хотя когда-то я сама избрала для себя очень похожий способ самоубийства. Теперь я поняла, что предпочла бы для моего первого задания более легкую смерть.
А что душа? Она заглядывала во флакон: я видела там цвет. Цвет ядовито-зеленой тины или плесени на старом хлебе. У меня было ощущение, что она кружила вокруг меня. Я отчетливо слышала голос. И эта боль в затылке, будто меня дернули за волосы. Как такое возможно? И что теперь будет? Габриэллу найдут и вызовут «скорую». Кто принесет ее матери печальную весть?
При мысли о непоправимости случившегося к глазам у меня подступили слезы, во рту пересохло. Мне хотелось кричать, но самоконтроль или скорее инстинкт самосохранения останавливал. Заметив у себя на руке царапину, я начала судорожно тереть ее, пока не потекла кровь.
Поезд остановился, выпуская пассажиров и набирая новых. Слезы бежали из моих глаз все быстрее, но не приносили облегчения. На помощь Высших сил я тоже не рассчитывала. Что я делаю? Что со мной теперь будет? Что я собой вообще представляю? Я одинока, несчастна и не способна выполнить простейшие инструкции. Мне в руки, как спелое яблоко, свалилась первоклассная работа, а я не справилась. Что я за человек, если думаю только о себе, а не о теле бедной девушки на парковке?
— Любовь бывает только раз в жизни. Любить можно много раз, но любовь, настоящая любовь, приходит лишь однажды. И тогда измена причиняет такую боль, что думаешь: лучше быть любимым, чем любить самому, — вдруг услышала я и почувствовала запах перегара.
Подняв глаза, я встретила потерянный взгляд. У нее были грязные, спутанные волосы, вместо одежды — лохмотья, а все пожитки умещались в трех пластиковых пакетах, которые она засунула в проход между креслами. На ногах у нее были драные сандалии, на щиколотке набух волдырь. Запах мочи и пота был невыносим. Сколько ей: тридцать, сорок или все шестьдесят? Кожа у нее высохла и сморщилась, как старый бумажный пакет, но карие глаза смотрели с живостью и казались изюминками на черством кексе.