– Это ширмы. Можете ставить как хотите и выгораживать пространство любым образом.
Маша вздрогнула и обернулась. Она ожидала увидеть ту самую старуху с обезображенным лицом, но женщина на пороге стояла уже другая. Или нет, та же самая, по крайней мере, в том же самом платье – несмотря на свою оторопь, Маша приметила его еще когда вошла: платье-камисоль, у нее тоже такое есть, только у нее ярко-красное, а это такого же цвета, как пол и стены.
Но лицо у вошедшей женщины было уже не бугристое и мертвое, а обыкновенное, даже какое-то светящееся, ну, это тоже из-за солнца, конечно, и самые обыкновенные русые волосы были распущены по ее плечам.
– Это была маска, – сказала хозяйка; наверное, Маша смотрела на нее очень уж дурацким взглядом. – Парижская маска. Из сырой капусты. Вы пришли немного раньше, я не успела смыть.
– А почему из капусты – парижская?
Любопытство вытеснило оторопь, и Маша посмотрела на хозяйку с интересом.
– Не знаю. Бабушка так называла, ну и я тоже. Итак, вот эта комната сдается.
– А вы написали, что квартира.
– Обманула. Но не очень. Сюда есть отдельный вход. – Она кивнула на дверь, противоположную той, в которую Маша вошла из коридора. – Лестница ведет из сада. А эту дверь запрете изнутри, и мы с вами можем вообще не видеться.
– А можем видеться?
– Когда поселитесь, разберемся.
– Откуда вы знаете, что поселюсь?
– Я сразу поняла. – Глаза у нее были зеленые и сверкнули, как у самой настоящей колдуньи. – Вам здесь понравилось. И дом отнесся к вам с приязнью.
Бытовую мистику Маша воспринимала с насмешкой, но колдуньям можно, наверное. Любопытство одолевало ее сильнее, чем опаска.
– Ванны нет, только душевая кабина, – сказала хозяйка. – Вот здесь.
Она открыла дверь, и Маша заглянула в ванную, маленькую и, похоже, только что отремонтированную. Во всяком случае, кафель – он был такого же цвета, как березовая фанера, – от стен пока не отвалился.
– Как ваша фамилия? – спросила хозяйка.
Маша хотела спросить: «А вам зачем?» – но вместо этого полезла в сумку за паспортом. Хотя правильнее было бы сначала спросить, сколько это жилье будет стоить без обмана. Ничем иным, кроме как колдовством, объяснить свое странное поведение она не могла.
– Морозова Мария Генриховна, – прочитала хозяйка. – Надо же!
– А что такого?
– Такого ничего, но я Морозова тоже.
– Вряд ли мы родственники, – усмехнулась Маша. – Морозовых как собак нерезаных.
В ту же секунду с улицы, вернее, из сада донесся собачий лай. Маша поежилась. Слова не скажи в этом доме!
– Боитесь собак? – заметила Морозова.
– Ага. С детства. Генетически. Мама тоже боялась.
– Мамы нет?
– Есть.
– А почему в прошедшем времени говорите?
– Так, – ответила Маша.
«Не ваше собачье дело», – хотела добавить она.
Но воздержалась. Колдунья не ошиблась: жилье нравилось ей так, что даже зубы сводило.
– Собака соседская, – сказала Морозова. – Через два дома отсюда. Лает громко, да. А я только на пианино играю. К музыкальному шуму как относитесь?
– Нормально. Не ночью же вы играете.
– Обычно нет. Ну, осмотритесь еще и спускайтесь вниз.
Морозова вышла. Маша тут же заперла за ней дверь на ключ, торчащий в замочной скважине, задвинула шпингалет и еще подергала дверь за ручку. Не стоит удивляься, если запоры и не действуют, здесь все может быть. Потом она открыла противоположную дверь, ту, которая, по мнению Морозовой, позволяла считать это жилье отдельной квартирой.
За дверью был сад. Маша вышла на площадку ведущей вниз открытой лестницы и оказалась прямо над жасминовыми кустами. Стояла тишина. Внизу пестрели какие-то цветы. Жасмин благоухал. Маша чихнула. Сад, тишина, жасмин – все это было излишне, но нравилось и это.
«Может, и я всему этому нравлюсь?»
Мысль была такая глупая, что это должно было даже пугать. Но не пугало.
«И плита в комнате есть, и мойка. Можно и правда с хозяйкой не видеться».
Плоскую поверхность плиты она рассмотрела на тумбочке в углу. Во вторую такую же тумбочку была вделана металлическая кухонная раковина. Жить в самом деле можно было автономно, как на подводной лодке.
Маша вернулась в комнату, заперла дверь в сад. Отперла ту, что вела в дом. Оглянулась. Солнце опустилось уже так низко, что его не видно было в мансардном окне. Комната рдела и переливалась всеми оттенками красного. Глаза с картин, написанных на фанерных ширмах, смотрели так же, как глаза Морозовой. Может, это она и была там изображена.