Не без любовного талану семейство виноторговца Иоганна Монса: недаром Венус в дружбе с Бахусом. Звездным колесом Фортуны ветреной вознесло Виллима Ивановича на самые лебяжьи груди, те знаменитые, белыми горами над корсажем, — к пылкому сердцу государыни ближе некуда.
«Корову латгальскую досуха выдоит!» — во хмелю потешались старший канцелярист коррешпонденции да государев шут.
Виллиму Ивановичу дары немалые шли и дачи-взятки через Егора Столетова от просителей. Все прибыли исчислены, в тетради вписаны. В Санкт-Питерсбурхе дворец на Мье-реке[2], да на Москве два дома, да в Стрельне усадьба с угодьями, сады и винограды, да в Лифляндии земли с деревеньками, двести душ крепостных мужиков. Выезды, червонцы, самоцветные камни. Камзолы, золотом шитые. И сигн удачи военной — литого золота Марс со шпагой, малый статуй.
В чудеса и движения звезд и планет милостивец крепко верил. Верил и в талисманы.
Носил Монс при себе не снимая четыре волшебных перстня: первый чистого золота, перстень премудрости; кто такой перстень носит, тот может что хочет говорить обо всех вольных художествах сего света. Все академики де сиянс его не преодолеют, как бы они учены ни были; что владелец талисмана ни говорит, то всякому приятно, ведь солнце всем светит, всех радует и всем повелевает. Другой перстень — оловянный, старика Сатурна-Кроноса металл, перстень сокровища: «ежели кто такой перстень носит на руке, тому достанутся сребро и злато». Ради покровителя Марса третьим избрал Монс талисман «для побеждения всех противностей, хотя бы то весь свет один против другого восстал», железный перстень. Всех колец ценнее четвертое, медное кольцо с рогатым сидеральным[3] сигном Венус изнутри. «А кто сей перстень имеет, тот должен употреблять его мудро, понеже можно много зла оным учинить; кто женский пол оным прикоснет, тая его полюбит и учинит то, что он желает».
Егор Столетов тоже вслед за покровителем верил в свою необычайную судьбу.
В отрочестве сталось с ним, с Егорушкой, чудесное: раз до свету пошел на двор за малой нуждой да так с задранной рубахой и замер. Обман очей али сон наяву: в синеве неба розовые, как заря, райские птицы пронеслись стайкой, а одна — ростом с голубя, но с невиданным пунсовым оперением — ударилась в грудь отроку, крикнула на птичьей молве невнятное, вещунья судьбы, и метнулась догонять стаю.
И он забредил виршами с той поры. Марал бумагу нещадно.
Жили небогато владимирские дворяне Столетовы, и надо было самому крутиться, по столицам, древней и новой, при Дворе ножкой шаркать да пригождаться сильным людям. Младшую сестрицу, Марфиньку, красоты ради взял за себя дворянин Сергей Нестеров, мундшенк[4] цесаревны Лизаветы Петровны. Милая душа, ненаглядная сестрица!
Вирши текли сами, разымчивее вина. Зело веселительное пианство!
Понимал он о себе много, надувался гордостью от складных строк, мнилось, весь мир зачаровать можно амурной песенкой.
А кто еще российский пиита, опричь его, Егорушки? Един разве низвергнутый господарь валашский Антиох Кантемир — токмо сатирами дамского сердца не обворожишь.
И ничему тут учиться не надобно, знай слушай за птицами да сам тяни соловушкой песенку.
Корявая сласть рифмоплетства залила гортань, Егор сглотнул совсем по-ребячьему. Как в детстве: пунсовый сахарный петушок на палочке, грош цена, оцарапал нёбо, взныли молочные зубки от сласти.
А садик чей? Летний сад, Царицын луг. В саду гроты, на лугу куртины. Маленький паж носил амурные цидулки, доверенная фрейлина читала вслух, страстным шепотом Егорушкины вирши, Монсом присвоенные, неграмотной царице. На Дамской площадке, под шум каскадов и лепет молодых лип, лились пылкие признанья.
Царственные белые груди, навыкат голые до самых сосков, вздымались бурными вздохами. Яблоневый, сливовый, черемуховый неверный цвет, сирени белы да лиловы, пьяный жасмин, липы медовые. Шесть кустов пионов, и все дали цвет, размахровили шелковые робы с фижмами.