Желал и надеялся быть цесаревне Елисавете на престоле и в той надежде Бурцову и другим грозил.
О вашем императорском величестве поносно говорил…
Он никогда не присягал, а токмо покойной императрице Екатерине…
Советовал и слышал непристойности от Елагина, князя Белосельского, камор-юнгфоры Анны Пик, сестры своей Марфы Нестеровой, от Ивана Балакирева, Алексея Жолобова, о чем в приложенном экстракте обстоятельно показано».
А вдругорядь по израненной спине, по впалым бокам еще тридцать ударов дали, с передыхом.
Добром мало говорил, с подъему — развязался язычок, с пытки — еще говорливее стал, а что с огня расскажешь?
Так-то первый российский гишторик привечал первого российского пииту.
Егору Столетову малость подождать бы, еще пять-семь лет тихонько, смиренником потерпеть в сибирской ссылке, не горланить, не петушиться — а там возлюбленная тишина взошла бы на престол отеческий и воротила бы его из ссылки «за невинное пострадание», как Алексея Шубина и прочих опальных сторонников ея, призвала ко Двору, осыпала орденами, одарила деревнями… Но пиитам поистине судьбина злая дает коварно подножку.
Ах, Расея-мати! Разинула пасть с железным зубьем-горами от земли до неба, и нерчинские рудники — провал твоей чудовищной глотки.
14
Поздней осенью плачевную жертву и колодников — доносчика Тимофея Бурцова, комиссара, хамоватых болтунов подьячих — привезли из Сибири в Питерсбурх. По Неве шла шуга и смерзался лед-молодик, и добраться до ледостава к Тайной канцелярии, страшной баньке ушаковской, стало нельзя: узников разместили в холодном Летнем дворце, за крепким караулом, как встарь, в то бывалошное время, когда Егорушка юн и задирчив был. Теперь же руки из суставов на дыбе выворочены, вправлены грубо и докучают-ноют болью, и ножные жилы растянуты пыткою.
Ну что, рад новому свиданию с Петровой столицей, Егор свет Михайлович? Ледяной норд с Невы проницал нетопленые каморы и залы. Все как тогда, одиннадцать лет назад. Балакиреву, верно, тепло сейчас под шутовским колпаком, с гороховым пузырем — нашел человек свое щастие. Что же ты помышлял, Егорушка, что Фортуна разомлеет от твоего соловьиного щекота, растелешится девкою? Каждому — своя дорожка, налево шуту, направо цесаревне, тебе же — дорожка все прямо, прямо, на высокий помост.
Ах, кабы угрюмая ладья Харонова — ей льды не помеха — прошла бы от Стикса-реки по Неве да забрала с собою в царство теней Егора Столетова! Коликих мучений избег бы впредь.
А что ему конец, он еще летом в Екатеринсбурхе сведал от ученого господина Татищева, и что не избегнет.
Кровью-то он давно харкал и мочился с кровью.
Прощайте, мои вирши, песенки любезные! Бедные-убогие строчки, прощайте, и никто-то вас, жалкие, не вспомнит на Руси! Не облекутся в траур музы, не растерзает лаврового венца Аполлон, та старинная девка с Фонтанки не заревет благим матом: «Егор, горе!»
«Mihi pergamena deest».[30]
За любовь и верность к вашему царскому высочеству, Елисавет Петровна, позорною смертию казнюсь и всеконечно погибаю.
Давнишний ужас нахлынул — ладони стали мокры и холодны, и сердце упало. Предстала прелестным гранодиром, принял ее за саму любовь, а оказалась ряженой смертью, гибелью его. Век бы тебя не знать, Пленира!
Конец, конец. Не оправдаться!
«Не скажешь подлинную, так скажешь подноготную».
Тайная канцелярия обзавелась многими пристройками с тех пор, и узников прибыло.
Совсем старикашкой, даже и при громадном росте своем, казался обер-инквизитор Стукалова монастыря Андрей Иванович Ушаков. Сутул да жиловат, посмеялся с кашлем, почти ласково молвил: «Да, доехала тебя Сибирь-матушка… Говорил я тебе, молодчик, что еще свидимся? А что буйну голову тебе сложить на плахе? Говорил али нет? Ну, пожди мало, поговорим ладком».
Три месяца гнил Егор Столетов в каземате: был худ здоровьем и к розыскам не годен. Спина подживала помалу, кормили скверно, но смерть призывал напрасно.
Через три месяца начали снова расспрашивать яко заговорщика с отменною суровостью.
«До двух вин прощают, в третьи бьют».
С пристальной зоркостью — подлинно око государево — глядел на узника, душу обшаривал старый заслуженный обер-палач.
— Очень ты знаткий человечишка, Егорка. Говори уж, не стыдися, я подобно Татищеву ушей затыкать не стану: правда ли, что князю Михайле Белосельскому ты добывал секретное средство в аптеке ради молодцеватости, затем что он с царевной Екатериною Иоанновной, сестрою государыни, мекленбургской герцогинею, в тайных амурах обретался?