На беду Петр Алексеевич сидел дома и пакет вскрыл сам.
Охотников не сыскалось «слово и дело» крикнуть в те поры, когда шут балакал, понеже доносчику — первый кнут; анонимус же придворный, зложелатель, себя уберег и врагов уничтожил.
…Здание было кровяного цвета, красного кирпича, со многими деревянными флигелями, где содержались арештанты, и все время флигели пристраивались новые. Целая площадь за надежным тыном, в Городе малый город — внутренняя крепость Кощеева. Звалась она в народе Стукалов монастырь, еще баня немшоная: там знатно парили огненными вениками.
Внутри таились грубые орудия человеческого мучения, для добывания правды — подлинной, подноготной, испытанной.
На допросы в Тайную розыскных дел канцелярию потащили сперва собутыльников Балакирева и следом шута взяли.
В застенке чинил допрос сам царь. Шут все запамятовал, отпирался, прикидывался дураком.
— А что ты говорил про Монсовы амурные дела? — спрашивал, задыхаясь, багровея, Петр Алексеевич.
— Сказывал я просто — слышал я от Монса: на что-де мне жениться, у меня-де их много, лишь бы охота была.
— Полно шутить. На дыбу его! — велел царь.
— Письма все у Столетова, его зовите к ответу! — завопил шут, когда вздернули его, повиснув на вывороченных руках.
Призвали на допрос и Столетова.
Егор Михайлович решился быть тверд и крепок, говорить все токмо к своему спасению и притом милостивца не очернять. На очной ставке с Балакиревым — вид шута, истерзанный и смятенный, поразил сердце ужасом — твердил одно: «Никаких не знаю тайн».
— Ведал я, — молвил Егор, отрицая сказки[11] Балакирева, — ведал я только, что фамилия Монсова ко мне недоброхотлива; а Монсу на меня наговаривали. И говорил я, ведая все сие: что они мне сделают? Я их не боюсь! А быть может, я и говорил, ведая их недоброхотство, что сами прежде меня пропадут, а причины к тому не знаю…
Причины не знаю!
Пытошных речей с него не спрашивали — дело тайное, до самых высших персон касаемое — и спешили очень. Но обер-палач господин Ушаков, морда львиная, свирепая, единым взором Егорушку на виску[12] вознес и огню под пяты наклал — и у Егория млада горячо и мокро стало в суконных портках. А сидел на табурете. И даже не били.
Багровой луной склонилось над Столетовым страшное лицо Петра. Громом грянуло в уши:
— Своеручно пиши, змееныш, кто те дачи давал, от кого брал… про посулы[13] Монса пиши… все пиши! Расшибу! Вишь, как разряжен: у меня, императора, такого камзолу нет, а ты кто — подьячий, взятчик, вор…
Тряханул с силой за шиворот, Егор закатил глаза.
Как же у человека, громовой стрелой прибитого, пляшут руки и хужеет славный почерк. И кляксы чернильные пестрят бумагу. А вот память наоборот — память много лучше становится, и даже краем уха слышанное припоминается, и цифирь вся, и имена, и даты.
«Что принадлежит до взяток с партикулярных персон, ничего не знаю, понеже от всех дел таковых, кроме партикулярных ея величества, весьма чужд от Монса учинен, по зависти и обнесению ему на меня фамилии его, которая так его преогорчила на меня, как известно, что он и виселицу обещал…
А определения сего и доныне у него не сыскал. Взял меня Монс в свою команду, обещал всякое благополучие, вместо котораго и весьма неравнаго обрел себе таковое злоключение, от котораго принужден всякой в моей жизни надежды лишиться, токмо имею на великодушное его величества милостивое рассмотрение надежду; и для того, в чем я собственно виновен, приношу мое чистейшее покаяние».
Маленький секретарь Монса писал о своих проделках: «…принял я все то, не вменяя во взятки, но в благодеяние и приязнь» — и умолял государя о великодушном помиловании.
А за великие посулы по Генеральному регламенту следовала каторга на галерах с выемом ноздрей, а имению быть взяту в казну.
Заперли Столетова вместе с охающим, скулящим Балакиревым — столь жестокую над шутом учинили экзекуцию — и придворным пажом, носившим цидулки, в двухэтажном Летнем дворце, который теперь, к зиме, пустовал. У низенькой решетчатой двери каморки поставили караульного с ружьем. Не топлено во дворце, и велено посадить арештантов на хлеб и воду.
Куда же, однако, подевались его секретарь и Балакирев, Монс не знал. Три дня бездельников не видал никто. Знать, загуляли ребята, дело молодое.