Как дошел до площади, - идти то всего - ничего, - не помнит. Дошел. Даже до памятника дотянул. Но сказалось, полученное во время аварии сотрясение мозга - вырубился. И лежит он теперь, сам как павший боец под бетонным революционером с бетонным же стягом в руках.
Однако место вы себе, Илья Николаевич, выбрали не самое спокойное.
Не так давно сторонники белого движения, новоявленные радетели за веру, царя и отечество, пользуясь бурной, многолетней контрреволюцией, отспорили - откупили? - себе пятачок на этой же площади. Там раньше стоял монумент Железному Феликсу.
Несгибаемого бойца снесли волной народного гнева, а на его месте воздвигли новый, старый символ. На, покинутом Первым Чекистом постаменте, плечом к плечу встали последние защитники монархии. Красивые, волевые, печальные. Только погоны, на взгляд Ильи - великоваты. У, стоявшего на другом краю площади, памятника Борцам Революции начали собираться красно-коричневые, у этого - бело-коричневые. Задача мэрии сводилась к разруливанию, дабы две эти массы никогда не соприкосались.
Получалось не всегда.
Пока Илья размышлял на отвлеченные темы, весь организм очнулся. Даже мурашки ушли. Однако он не торопился вставать, даже глаз не открывал. Хуже того - не хотел их открывать. Внутри, под слоем случайных, лихорадочно мыслей уже зрело.
Почти созрело. Ерничая, он только пытался отодвинуть момент истины.
Никакого памятника над ним, скорее всего, и нет. Не похоже место нынешнего пребывания Ильи Николаевича Донковича на центральную площадь. Либо, вымер миллионный город. Не слышно шума машин, человеческих голосов тоже не слышно. Уже ночь? Ни черта! Сквозь плотно зажмуренные веки пробивается свет. И тепло. Очень тепло. В конце октября так не бывает. Рубашка и даже кожаная куртка прилипли к телу. Вегетативная реакция - попытался спастись Илья. И сам себе жестоко отказал: как же! Жарко только сверху, снизу - мерзнет. Оно, все же - мрамор.
Сверху зашелестело. Высоко над головой в кроне дерева запутался ветерок. Но над мраморными плитами, у памятника Борцам - ни одного листочка, только официозные голубые ели далеко по периметру. И сопит кто-то живой рядом. Сопит и кожей поскрипывает.
Вдруг стало нестерпимо страшно. Сознание одномоментно и неудержимо ухнуло в ужас, в тошнотворную жуть на грани умопомрачения. А набатный глас внутри повторял и повторял:
- Все! Значит - все! Свершилось… На ТОЙ СТОРОНЕ, значит, тоже - есть!
Что есть? Мрамор? Солнечный свет? Мусор под пальцами?
Интеллект сугубого материалиста засбоил. Оно и понятно Илья в жизни не встречал никаких мистических, либо трансцендентальных заморочек; не верил ни гадалкам, ни колдунам-экстрасенсам, ни чокнутым уфологам. Однако: руки-то щупали, ухо-то слышало. А в голове оно не укладывалось.
Пора было открывать глаза.
Еще чуть-чуть. Еще капельку. Как в детстве, когда не дали доспать, когда подняли, а ты еще ловишь такой ускользающий, такой хороший сон.
Еще капельку…
Над ним вяло шевелились узкие, заостренные, зубчатые по краям листья. Южного вида дерево широко раскинуло густую темную крону. Выше - белесое небо. Плотные, без прорех, слоистые облака застелили солнце. Но густой влажный воздух с привкусом большой воды все равно давит жарой.
Лучше бы так и пялился в небо. Стоило напрягаться, поднимать голову! Одного взгляда хватило, чтобы в панике бумкнуть затылком о мрамор. За бортиком обширной каменной лохани, в которой лежал Илья, бугрилась гладкими горбушками старая брусчатка. За ней теснились, налезая на соседей углами, дома. Круглую площадь замыкал ряд неровных в три, четыре этажа строений, торчавших как гнилые зубы в ощеренном рту. Никаких архитектурных изысков, просто коробки с черными окнами без переплетов и стекол. И с первого взгляда понятно: не родные. В том смысле, что не свои - чужие.
Он - по ТУ сторону?
Да нет же! Там кущи и херувимы, либо сковорода, огонь и рогатый истопник.
Ага! Это кто сказал? Кто вернулся? Выдумали - попугать себя и других, либо обнадежить. А оно - вот оно: небо, воздух, дерево, дома. И все чужое. Чуждое.
Воздух, небо, дома и херувим в широких кожаных штанах и такой же безрукавке на голое тело. Байкер? Бородища веником. На голове - плоская железная кастрюлька. В руках - палка… Господи помоги! Не палка - копье.
Илья лихорадочно обернулся. За спиной вертикально возвышалась гладкая, вся в коричневых прожилках плита, посередине которой, торчал зеленый от древности, медный рожок водослива. Не ко времени, мелькнула ассоциация: Венгрия, Будапешт, Пост Аквинкум, старый римский колодец. Рука сама потянулась. Под пальцами оказался прохладный, волгло-"жирный" мрамор, припорошенный серой пылью.
Так бы и лежать, а еще лучше опять прижмурится и не глядеть, не ощущать, не осознавать, отгородится. Но над головой прогудело:
- Да че же вы все каменюку щупаете? Нет, чтобы сразу спросить: где мол, что мол?
Нет, каменюку лапают, будто она ответит. Однако вставай, добрый человек, на спрос пойдем. Тока ты не беги. А то бывает, подхватится проявленец и - бежать. А че у нас бегать? Некуда тута. Попадешь в Игнатовку или, хуже того, в Крюковку. А там - ой-ей! У нас поспрашивают, да отпустят. А там…
Байкер-металлист гудел спокойно, даже участливо: мы, мол, тут живем, добрый человек, и ты жить будешь.
Раздвоившись, сознанием на созерцание древнеримского артефакта и вербальный контакт, Илья чуть успокоился и решил обернуться.
Хрена вам - байкер! Латник-колъчужник. На куртке кованые бляхи, в руках копье.
Бородища до глаз. Глазки маленькие, хитроватые, но сочувственные - Где я? - язык заплетался, руки, на которые попытался опереться, дрожали. Илья на всякий случай привалился к плите, после чего, повторил более внятно:
- Где я?
- Город Дит.
- Тот самый?
- Тот не тот, не ведаю. Называется так. А что, почему - неизвестно. Назвали и ладно. Ты идти-то можешь? А то некоторые с увечьями пребывают. Рука, там, нога, голова…
Илья ощупал себя. Вроде ничего не болит. Не болит? А как же борт грузовика?
Всмятку должен был растереть, в кровавый мазок по штукатурке. Однако, голова, руки, ноги на месте. Он пополз вверх, опираясь спиной о камень. Ноги тряслись позорно-крупной дрожью. Прошло некоторое время, пока он на них утвердился. Но при попытке перешагнуть, носок ботинка зацепился за бортик. Илья, кувыркнувшись, аккуратно пришел на грудь широкому как плетень "байкеру". В нос шибануло запахом кожи, мочи, пота, земли и тины.
Вместе с запахом опять накатила дурнота. До мельтешения в глазах, до телеэфекта; попросту от невозможности всего происходящего. Только минуту, мгновение назад была слегка опостылевшая, но такая привычная, нормальная жизнь. Грузовик-убийца сейчас показался Илье роднее человека, пахнущего землей и тиной.
Рывок оказался настолько неожиданным и сильным, что страж сплоховал: споткнулся, разжал руки, мало не перелетев, за бортик каменной лохани.
Илья побежал. Замелькали дома. Стена сменилась тусклым просветом. Он юркнул в переулок и наддал. И опять: стены, темные провалы окон, двери… поворот, еще поворот. Бешено колотящееся сердце, отбивало ритм ногам. Легкие хрипели на пределе: вдох, вдох, еще вдох…
Тупик! Илью окружали серые, сложенные, из плохо тесанного камня, стены. Слева чернел старыми досками притвор. Последним усилием, задыхающийся человек, кинул себя на дверь и замер распластанной бабочкой.
А за спиной уже, одышливо, сипел страж. Не сразу нагнал. Трудно гоняться плотному коротышке за длинноногим, жердястым Ильей.
Когда гипоксическая чернота немного рассеялась, взгляд наткнулся на шляпку гвоздя: широкую, без обязательного рифленого следа промышленного штампа. Рядом еще один. Ковали вручную. Илья потрогал - железо оно и есть железо - и, не оборачиваясь, задал свой самый главный вопрос:
- Я в Аду?
- Эк, куда хватил! - Преследователь повеселел, заперхал. Смеялся так. - Итъ, почти все про Ад-то спрашивают. Да ты не стой, садись вон на приступочку. Бежать-то больше не будешь?