— Одиннадцатая модель.
— Наверное, роскошь, — прозвучало со смаком пассажира «Мерседеса», или пременительно к хронологии — «Чайки». — Если я не во всем прав, то уж во многом — точно. Так вот, перенести тебя, — г-н Алмазов вмиг погрубел. Тыканье неприятно покоробило Илью. Когда Горимысл говорил: «Ты», было понятно, нормально и даже приятно. Когда тыкнул господин Алмазов — захотелось напомнить, что вместе они отнюдь никого не пасли, и вряд ли придется.
— Перенести тебя в твой мир я не могу. Но сделать твою жизнь здесь вполне сносной и даже приятной — в моей власти. От тебя взамен потребуются определенные услуги.
— Какие?
— О них разговор впереди. Если ты согласишься.
— Не велено сообщать? — Илья не скрывал издевки.
Г-н Алмазов отмахнулся от неуместной иронии как от мухи:
— От тебя потребуются профессиональные навыки, для выполнения кое-каких специфических операций.
Никак, г-н Алмазов задумал кастрировать вверенную ему слободу? Вполне в духе примитивного рационализма — усекновение яиц, в качестве альтернативы отрядам. Хотя для такого и Гаврюшка сгодился бы. Работа как раз по нему. Но, глянув на собеседника, Илья осекся. Нечто иное туманило взор местного головы. Более грандиозное. Они что тут экспериментировать на людях собираются? В памяти некстати всплыл старый английский фильм: голова человека пришита к телу кабана. Жутко было в детстве до истерического хохота.
— Эксперимент? — осторожно поинтересовался Илья.
— Можно и так сказать. Только хочу сразу предупредить: согласишься, обратного пути не будет. Через стену…
— Нет, — коротко-обреченно перебил его Донкович.
— Хорошо подумал?
— И думать нечего.
— Будешь гнить здесь?
— Догнию как-нибудь.
— Ты еще даже на очистных не бывал. Я не говорю про отряды. Вот где страх.
— Перебедуем.
От мирной беседы ничего не осталось. Короткие резкие фразы встречались в воздухе как клинки. Того и гляди, искры посыплются. Консенсус — модное некогда словечко, привнесенное в обиход городов и весей меченным балаболом — не случился. И никогда не случится. Илья это понял. Понял и г-н Алмазов, но молча удалиться не смог. Напоследок оставил, как шлейф вонючего дыма:
— Побарахтайтесь, Илья Николаевич. Думаю, сами придете и сами попроситесь обратно. Не обессудьте, в другой раз условия будут предложены более скромные, — и уже выходя — тем, кто стоял за дверью:
— Гоните в три шеи!
А г-н Донкович лежал и, как всегда в таких случаях, искренне сожалел, что в очередной раз не смог прогнуться, лизнуть, подладиться, да просто схитрить. И никогда, наверное, не сможет. На том свете так жил и на этом придется. Там на одной чаше весов было… Да какая разница! Здесь-то — нет.
Ивашка не вошел — ворвался:
— Вставай, тля позорная! Че разлегся?! — незаряженная чушка, бывшая некогда револьвером Смит-и-Вессон, нервно плясала в руке. Доктор Донкович, превозмогая слабость, пополз с топчана. Тут-то ему и помогли: пинком, тычком; и за руку, чтобы затрещали швы куртки. Еще лучше — порвать. И вдогон… нет сначала — в торец. У, паскуда! Встать он не может. И все же — вдогон, пинком в задницу, чтобы летел через порог башкой об стену. Ивашка весь кипел и булькал. Иосафат, правда, малость осадил:
— Полегче, полегче. Неровен час, покалечишь.
Ивашка развернулся к трибуналщику. Во разошелся: рожа красная, рот раззявлен, глаза навыкат. Не появись вовремя Горимысл, глядишь, и Иосафату прилетело бы. Жалеть потом Ивашке — не пережалеть. Однако вслед и заступник обрисовался: Лаврентий Палыч собственной персоной. Сия персона притиснулась в коридоре к стеночке, поскольку вчетвером им на узком пространстве было не развернуться, да еще Илья лежал наискосок.
Ивашка напоследок, выбрасывая остатьние вихри ярости, скакнул без разбега, намереваясь прийти, на распростертое по полу тело. В порыве боевого безумия вретухай, однако, не заметил, выставленный Горимыслом кулак. Грохоту было!
Илья поднимался медленно. Сначала на четвереньки, потом на колени, потом, опираясь рукой о стену, на трясущиеся ноги. Встал. Шатало и гнуло, но держался. Шаг, еще шаг… Не дождетесь, гады. Шаг… Так и побрел в сторону выхода под скороговорку Иосафата, повизгивания Лаврюшки, молчание Горимысла, открыл дверь и вывалился в знобкий полдень.
Оказывается — осень. Едва ощутимый ветерок с привкусом гниющих водорослей прошелся по разбитому лицу. Илья посмотрел на свои руки. Пальцы двоились. Стараясь не промахнуться, вытер кровь с подбородка. Разъярившийся вертухай все же основательно зацепил. Два зуба шатались. Из разбитой десны бежала кровь. Губы как оладьи. В голове шумело и бухало. Илья посмотрел по сторонам: может, во вне? Ничего подобного — сотрясение, мать его! Надо бы отлежаться. Только, где? Разве, дотянуть до старого римского колодца и прилечь на теплые плиты, якобы только проявился. Набегут, поднимут, поведут; карантин, спрос… от штрафа до усекновения головы.