— Давай.
Дементий затянулся, стряхнул сигарету о край пепельницы:
— Закалку деталей представляешь?
— Еще бы.
— Так вот, работал я до войны на одном новом заводе. Осваивал этот самый процесс закалки. Керосин в печи подавали тогда по шлангам — углеродили им поверхность.
Помню, выпала мне ночная смена. В цехе — трое. Бригадир, напарник и контролер. Хожу от печи к печи, слежу за приборами, чуть слышно шумят форсунки. И все. И вдруг — как ахнет! Дым, пламя, чад, что случилось — сообразить не могу. Осмотрелся: шланг прорвало, по которому к печам керосин поступал. Огонь фонтаном! Бросился я перекрыть, где там — взрывом сорвало с крана кольца. Решил через колено заламывать. Попробовал — вспыхнула спецовка. Тушить? В руках шланг. Сжимаю его, словно удава. Кое-как заломил, да не тут-то было — разорвало дальше, в сторону отлетел я.
Очнулся в больнице. В глазах — мгла. Несколько дней так и жил во мгле, пока мазали да обрезали с коленей лоскутья кожи. Провалялся месяцев шесть. Лежу, бывало, в палате, вспоминаю житье свое: детство, школу, городок, где родился… А тут еще осень, за окном листья падают — душа осыпается. Лежу, считаю, сколько их с клена пооблетало, и все думаю. В палате уснут, а у меня сна — ни в одном глазу. Нытье и зуд во всем теле. Положили рядом больного — перелом бедра, тоже не спит, а уснул, давай повторять: «Поезд остановился! Поезд остановился!» Днем насмотрелся он в окна, как на подходе к станции останавливался вдалеке поезд, видать, и запало. Повторяет это он, повторяет, а мне кажется, не поезд — жизнь моя остановилась.
Вернуться на завод уже не надеялся. Обгорелые ноги до того загноились, что и пересадка не обнадеживала. Брала, знаешь ли, досада меня. Не за то, что обгорел, а за то, что рост мой жизненный судьба перекрыла. Термистом-то ведь не сразу я стал тогда. На завод определился разнорабочим. Вывозил, помню, тачками мусор, передвигал станки ломиком, работал учеником. Поступил в техникум. Учился как следует, да и легко учеба давалась. Смолоду, брат, все легче дается. Метил после техникума в институт. И вот тебе, полгода в больнице. Весь план мой к черту под хвост! Повторял сосед всю ночь: «Поезд остановился!» — а я лежал и слушал. Наслушался и тоже давай утром смотреть в окно на поезда мимо больницы.
Несутся, помню, составы по высокой насыпи, и кажется, что от их шума и у меня сердце громче постукивает, а листья с кленов обрываются и падают чаще. И, знаешь, как-то само собой на душе становилось светлей, спокойнее, словно солнышко пробивалось сквозь тучку. Пробивалось оно, пробивалось, да и пробилось. Как будто на работе к клещам прикоснулся. Стал незаметно я отходить, отгонять от себя хмарь всякую. Всколыхнул поезд душу. Нет, думаю, поживу еще, поучусь, поработаю!
Ну а в больнице, как это обычно водится, навещали, восторгались поступком. Был однажды и корреспондент областной газеты…
Дементий кончил, раскурил новую сигарету.
— После этого напрягать мозги трудно, — кивнул он на пустую рюмку. — А бывало у тебя в жизни подобное? Не бывало, брат. Не бывало. То-то и оно. Сейчас я не рысак уже…
— Внушаешь себе ты.
Дементий молча налил.
— Ну, вздрогнем, — сказал он, подняв рюмку. — Вздрогнем! Говорил я тебе пословицу: «Глупый киснет, а умный все промыслит». Не мы первые, не мы последние. У иных и похуже бывало.
Дементий почти не закусывал. На столе все было нетронутым. Изредка запивал минеральной водой и курил, курил… От затяжек сильней посмуглел, глубже запали щеки, заострилось лицо, видимо, переживал сильно из-за чего-то. Поблескивали, свежо смотрели глаза, чуть грустноватые, да над ушами курчавилась седина цыганских волос.
В буфете позванивали стаканами. Кто-то держал на весу коньяк и, глядя на этикетку, с хмельным прозрением бормотал:
— Три звездочки. Три звездочки. Где-то столько же и человеку, кто в один год с коньяком родился…
Родион в жизни приметил, успел уяснить, когда человек равнодушен к еде, да еще после выпитого, что-то неладно с ним. И попробуй тут узнай причину: умный умеет от других скрыть ее.
— Да, Родион… Порой кажется, — рассуждал Дементий, — что в искусственных одеждах люди стали искусственнее и вести себя.
— Скорее, искуснее.
Родион улавливал в рассуждениях Дементия некую неуясненность, недосказанность, отчего, по-видимому, тот и путался, и, когда умолк, пользуясь паузой, сказал:
— Не так все. Это пройдет у тебя.
— Нет. Не пройдет. Не пройдет, Родион. Хорошо знаю, что не пройдет!
— Пройдет. Только внушением заниматься не надо.
Лицо Дементия вздрогнуло, глаза непривычно вспыхнули, и сам он, казалось, воспламенился весь: