Старая скрипка
Музыкант, скрипка, смычок… Я разглядываю эту скульптуру из старого дерева и слышу — рядом тихо переговариваются. Мне хочется, чтобы голоса эти как можно дольше не умолкали.
— Ты улавливаешь что-нибудь?
— Музыку…
— Музыку?
— Ну, еще дождь. Лесной дождь.
— Вот ты сказал: музыка. А… зачем она?
— Зачем?! Чтобы возвращать человеку силы.
— Возвращать силы, — повторяет в раздумье девушка. — Возвращать силы… А мне кажется, что дрожит летнее марево и где-то играют на скрипке…
Парень тоже думает о своем и начинает негромко рассказывать, как помогал ему зимой старый приемник, когда он разбитым приходил домой после уроков в вечерней школе. Обычно искал только музыку. Рассеянно слушал, и не заметно проходила усталость.
— А если ты не устал?
— Ну, случается тогда, что музыка и не трогает, — глуховато басит он. — Хочешь, расскажу тебе один случай?
— Конечно!..
Они идут дальше по залу. Затихают шаги. Стихают голоса. И я уже никогда не узнаю, что это был за случай.
Я знаю другой.
Есть в дальних далях окруженная кустарником и мелколесьем в одну улицу деревушка. И поныне ходит через нее детвора по дороге в школу. Проходили ее и мы в послевоенную пору. Из своих деревень выходили перед рассветом. В Тиховке присоединялся к нам Мишка Зуенок — из деревушки единственный семиклассник, чтобы не бежать шесть верст одному по морозной темени. Поземки начисто заметали дорогу. И школьники первыми ее протаптывали. Правда, был кроме Тиховки и другой путь, километра на два длиннее, и зимой заметался начисто. Это была железнодорожная ветка, рельсы которой поснимали, когда оскудели леса, и насыпь превратили в санную дорогу.
В теплое время все ходили домой по ней.
Уже в мае лес по сторонам дороги плотно смыкался ветвями, торжественно и неумолчно качая зеленым своим убранством. С дороги ничего не виделось в эту пору за первым кустом или деревом.
В солнечный майский день, когда луга и поля уже запестрели цветами, решено было идти из школы домой, минуя Тиховку.
Вместе со всеми пошел и тиховский Мишка. Поначалу, переехав из других мест, он не очень-то пришелся классу своей молчаливостью, но чем быстрее таял снег, тем быстрее менялось и отношение класса к Мишке. Умел он делать то, что никому другому из ребят не удавалось. Тонкий, напоминавший застигнутый морозом, еще не окрепший стебель, Мишка, к примеру, так иногда переплетал ноги, закинув одну за другую, будто свивал их. И это нравилось мальчишкам.
Но покорил всех Мишка весной.
Просохшую лесную землю устилали прошлогодние листья. Часть их сгребли ребята в небольшую кучу и подожгли на дороге. Лесной дымок вмиг разбудил мальчишеский азарт.
Сняв рубашки, принялись мы показывать на теле рубцы и отметины — память о патронах, минах и гранатах, оставленных в свое время в окопах да траншеях, раскиданных по холмам и лесным полянам. Ни одного среди нас не было, кто бы к такой находке не притронулся, у кого не нашлось бы таких отметин. У белобрысого Мишки их оказалось всех больше. На бедре, на ладонях и даже надбровью остались царапины от осколков, и несколько порошинок синело на щеке.
В тот день Мишка был в особом ударе. У поворота на Тиховку он рвал на обочине травы и спрашивал у нас их названия. Ни одного названия мы, конечно, толком не знали. А Мишка объяснял и перечислял без умолку: лисий хвост, манжетка, гусиная лапка, будяк, зверобой… Как было не позавидовать!
С того дня и повелась за ним слава — знахаря и следопыта. Вскоре нашли мы в лесных полувысохших канавах и ямах несколько щурят. Откуда они взялись — никто не знал. Спросили Зуенка. Сказал, что утки занесли на лапках икру.
Что ни день — новое!
Как-то, сдав последний экзамен, мы возвращались с ним из школы вдвоем. Сильней обычного пахла зелень. Мишка заметил, что быть дождю. Так и случилось. Из-за холмов вытянулась и распласталась над дорогой туча. В километре от Тиховки хлынул спорый, но не громовой ливень.
С дороги, прямо по засеянному овсяному полю, мы побежали с ним к одиноко росшему на холме старому дубу.
Толстый, дуплистый дуб вдобавок был еще и выжжен внутри. Мы пролезли без труда в дупло, примостясь на корточках, уставились, как скворцы из гнезда, на струи косого ливня. Сквозь них лес, пригорки и поле казались расплывчатыми, неопределенными, тонули в водянисто-туманной завесе.
Вначале, вслушиваясь в шум ливня, оба сидели молча. Но вот Мишка уловил, что в дупле дождь шумит иначе, так, словно где-то на придорожье зовуще гудит вверху провод. Сходство показалось мне поразительно точным. И я удивился, что раньше не замечал такого. Сказал об этом Мишке. Он, откинув со лба светлые волосы, от моих слов заулыбался, словно от похвалы учителя. И стал рассказывать о местах, в которых жил с матерью после войны до переезда в Тиховку. Припомнилось ему одно утро, после которого как-то «не так», как он выразился, пошла вся жизнь…