— А в чем, по-твоему, дело? — Агафончик откинул прилипшую на лбу прядь и ждал, уставясь на Родиона. Вынуждал сказать то, что скажет в их смене не каждый, но о чем наверняка многие думали.
— А дело, откровенно говоря, в извилинах. Кое у кого они не так выгнуты; Надо уметь работать, а не за стул держаться.
— Это уж слишком, — проворчал Агафончик.
Рядом заметили:
— Известно, не каждый может остаться. Особенно те, кто учится. Хлопот полон рот.
— Ну, друзья мои, — развел Сипов руками, — учиться следовало вовремя!
И тут Родион не выдержал, сказалось, наверное, напряжение от бессонных ночей:
— Учиться, Анатолий Иванович, никому нелишне. Даже вам. А относительно комбинаций одно сказать надо, делайте их, укладываясь в рабочее время. На чужой спине да в рай…
Пыл Родиона перекинулся на других:
— Ведь правильно говорит!
— Да что правильного?
— Трудовой кодекс читали?
— Читал, — кивнул Сипов. — Знаю не хуже вас.
— Вот там и сказано.
— Что там сказано?
— Сверхурочные разрешены только в исключительных случаях.
— Наш случай и есть исключительный.
— Да в чем же он исключительный?
— Мы делаем детали на экспорт? И не имеем права не отправить их в срок. Понимаете вы или нет?
— Понимаем.
— С нас семь шкур снимут, — вразумлял Сипов.
— Почему с нас? С кого надо, с того и снимут.
— Вы лучше посмотрите, что делается за нами. Хватали, старались, ночей не спали, а для чего?
— Кто это сказал «для чего»?
— Я сказал. — Родион ждал — вот Сипов обрушится на него, но, видя, что тот молчит, продолжал: — Я сказал. Сделанное нами сверх плана часто не идет на выход. Оно остается в цехе, на других операциях. От нас оно уходит, а потом застревает. Мы создаем завал. Посмотрите, сколько скопилось сверхплановой нашей продукции на шлифовке.
— А давайте посмотрим! — оживились собравшиеся, чувствуя, что он говорит не зря. — Давайте пойдем — посмотрим!
Не сговариваясь, подались в конец цеха, где сквозь проем в стене поступали детали после термитной обработки на шлифование. В термитном с ними еще справлялись, но как только попадали детали к шлифовальным станкам, образовывался завал. Их было слишком много — сверхплановых, лежащих штабелями, неделями ждущих своей очереди.
Станки здесь пропускали ровно столько, сколько могли пропустить. И детали скапливались, напирали, как лед у речного моста.
— От себя, только бы от себя! А там — трава не расти. Надо писать, говорить на собрании — показуха, черт знает что! — Галдели, шумели и порешили на первом же собрании рассказать все. Термитчики тоже хороши: перевыполняли, помалкивали.
Сипов молча глянул и тут же ушел. Разошлись и остальные. Вгрызались резцы. Падала, на лету остывая, стружка.
В машинном гуле живо стоял в ушах каждого разговор. Было над чем подумать. Сделал бы кто прибор такой, чтобы могли вымерять им люди плохое и доброе, браковать ненужное. И вручить, раздать прибор такой каждому, наподобие тех, что выдают солдатам измерять радиацию.
Собрания весной Родион не дождался. Оказался вскоре в цеху ремонтников.
Комната у Родиона на двоих. Но сегодня был он один.
Спал город, спало общежитие. А мысли цеплялись, как клочья тумана за оголенные сучья. Да, наивно, оказывается, было писать заявление, вынуждать до хрипоты спорить в душном кабинете людей, за смену и без того намотавшихся…
Гудели далеко за пустырями в ночной тиши тепловозы, стучали колеса вагонов.
Водители запоздало тормозили у перекрестка, и визг тормозов будил спящих. Все улавливает, вбирает в такие минуты сердце.
Поезда… По ночам их шум доносится к Родиону в комнату. Несутся из далей, зовут к перемене мест, подобно журавлиному кличу.
Так вот залетали гудки поездов к мальчишкам в деревню, заставляли прислушиваться к звукам, несхожим с другими, привычно окружавшими детвору звуками.
И оттуда, из минувших тех дней, явилась некая странная, поездами зароненная необузданность.
Ребенком однажды впервые ехал Родион с матерью в город. От станции до деревни, где жили — было километра четыре. Кустарниками и редколесьем уводила от деревни к поездам стежка. Беспредельным представал детворе этот путь и окружающее его по сторонам.
Стежка в сторону станции — единственная, *и помнилась потому лучше других деревенских стежек. Она уводила туда, где пахли густо прогретые солнцем шпалы, струясь, убегали вдаль рельсы…
По дороге в город радостно распахивалось из окна вагона неизведанное, неразгаданное мальчишками. Здесь ничего нельзя было пропустить. На речке, в лесу, в поле у стада мальчишки долго будут друг другу рассказывать об увиденном.