— Можно выразиться и так. Вы, наверное, слышали о беспорядках… В некоторых районах ситуация напряжённая. Слава Богу, в нашем кантоне всё довольно благополучно.
— А как же убийства девушек?
«Девчёшек», чуть не вырвалось у меня. Мы сидели, разделённые дубовым столом. Солнечный свет, проникающий через окно, золотил бумаги — огромное количество старых бумаг. Даже кисть руки, выглянувшая из форменного рукава, казалась сделанной из пергамента.
— Разбираемся, — он не смотрел мне в глаза. Плохой знак.
— Вы знаете о расследовании, которое предпринял центр Фридмана? — спросил я.
— Лишь в общих чертах, — он пожал плечом. — Это не в моей юрисдикции. Здесь у нас хватает и своих проблем. В некоторых вопросах я солидарен с Хартлебом. Иммиграция — зло. Будем откровенны, я имею в виду, «загорелую» иммиграцию. Жители устали, их можно понять. Ведь это грязь, болезни… На кирпичном заводе много приезжих. Я бы и сам заволновался, гуляй моя дочь с каким-нибудь Мушмуллой.
— Да, — медленно сказал я. — Я понял.
— Я на это и рассчитываю, — комиссар опять повёл плечом, будто сдвигая застрявшую за воротом вешалку. — Вы же тоже приезжий. Но другого толка. Уж простите, что я так откровенно. Но вы должны хорошо представлять… наши проблемы.
— Конечно. Я даже знаю решение.
Он бледно улыбнулся.
— Будем надеяться, до этого не дойдёт.
После золотого света приёмной коридор отзывался моргом. Уже знакомая женщина в сером халате шоркала тряпкой по стенам. От ведра невыносимо пахло хлоркой. С улицы долетали отзвучия духового оркестра, перемежаясь нестройным: «…жданство», «…арод», «…ация». Очевидно, предвыборная речь подходила к концу.
Я взял Матти за руку, и мы вышли наружу.
Через площадь семенила колонна детей, одетых фруктами и овощами. Сопровождающая их монахиня вилась над ними как курица над яйцом, сгоняя к автобусу, припаркованному у церкви. Ярмарка была в самом разгаре. Если поспешить, мы ещё могли успеть на качели и карусели. Я отдал Франхен свой кошелёк, но в кармане позвякивала пара-тройка монет.
Как раз хватит на имбирный пряник.
— Ударим по сладостям?
— Каким? — настороженно спросил Матти.
— Каким хочешь. Мишки. Карамельный миндаль.
— Миндаль?
— Угу. И жареные каштаны. На весь пиратский сундук.
Он удивлённо моргнул и вдруг засмеялся.
Я смотрел в его живое лицо и вспоминал тяжесть мокрого дерна. Запах школьного мела и солнечный зайчик, намертво увязший в пыли. Потёртый дубовый стол. Кипы бумаги на столе намекали на нераскрытые преступления.
Преступления, которые никто не хотел раскрывать.
Вскоре я имел все основания торжествовать.
Сколько бы Матти не изображал позицию непричастности, зов ярмарки оказался сильнее.
Бодрым галопом мы пробежались по всем позициям, которые уготовил Альпийский музыкальный ферайн «Старые песни» и сорвали аплодисменты. В старых песнях я знал толк. Мне вручили надувной микрофон и переносную аптечку. Кажется, в этом скрывался тонкий намёк. Я предпочёл его не заметить. Солнце палило жарко, на Шпигельгассе продавали каштаны, и среди фермерских чудес, выставленных на край тротуара, я не встретил ни одного образца, достойного моей «Флоретты».
— По-моему, я наелся, — сказал Матти.
Икнул и постучал себя по туго набитому животу. Через живот проходил ремень, а на нём болтался игрушечный барабан, выигранный на аттракционе «Юный охотник».
— Просто вусмерть наелся.
Неудивительно. Этот потомок Вильгельма Телля потребил такое количество сладостей, что я уже начинал с тревогой поглядывать на призовую аптечку.
— Лишь бы не слиплось.
— Не слипнется, — заверил он с самонадеянностью, свойственной только детям и нацистским преступникам.
Предвыборные мероприятия начинали рассасываться. Будучи лицом посторонним, я мог констатировать, что агитация Рёуфа провалилась. Он действовал по старинке. На открытках, которые нам раздавали одетые в традиционные дирндли белокурые девушки, значилось: «Открытость, терпимость и благоденствие». Прямо скажем, сомнительный лозунг. Последняя его часть ещё могла найти отклик в крестьянских сердцах, но две первые напрочь обнуляли усилия.
Зато Хартлеб оказался фокусником.
Я ожидал, что он тоже начнёт бряцать на народных струнах и выйдет в белой рубашке, тирольской шляпе и каких-нибудь ледерхозе как дань традициям, завезённым после первого разгрома наших доблестных армий.
Но нет. Он предпочёл не косить под крестьянина. Он вышел на сцену в простом сером костюме и армейских ботинках, сопровождаемый мальчиками в зелёных беретах. Я напрягся. Я всякий раз напрягаюсь, когда вижу волевое лицо в обрамлении детских головок с лапшой, развешанной по ушам.