В серой предутренней мгле с винтовками на плечах шли двое.
Екнуло сердце радостью:
«Свои!»
Чувствовал это и в неровном торопливом шаге идущих, и в их тревожном посматривании по сторонам.
Когда двое поравнялись с Лукиным, тихо окликнул:
— Товарищи!
Двое сдернули с плеч винтовки, замерли на месте. На бледных утомленных лицах испугом блеснули глаза, нащупывающие кусты.
Лукин вышел на берег.
— Товарищи, постойте, вы кто?
Винтовки все еще в упор на Лукина.
— А тебе что?
Решительно шагнул вперед.
— Товарищи, вы красноармейцы?
Люди почуяли по голосу своего человека, опустили винтовки, но все еще недоверчиво:
— А ты кто?
— Я матрос Лукин. Может, слыхали?
Успокоенные красноармейцы присели.
— Эх, покурить бы, братишка!
— У меня есть.
Свернули по цигарке, закурили.
— Отстал?
— С женой забежал проститься, опоздал на пароход.
— Мы просидели в бревнах. Стали подходить к берегу, а пароходы пошли. Ну, мы забрались в бревна, до ночи и пролежали. Ночью вылезли и давай бог ноги.
— Поди жрать хотите?
— Здорово хочется, а у тебя есть?
Лукин отломил по куску хлеба. Рассказал про мещанина Селезнева, про бумажник с керенками.
— То-то мы и смотрим, матрос, говоришь, а одежда не знай какая.
— Ну, пойдешь с нами?
— А то как же, конечно, с вами.
Второй день не было хлеба. Пробовали заглушить голод табаком, и табак подходил к концу. Деньги были, но заходить в встречавшиеся на пути деревни избегали. Возле деревень натыкались на изуродованные трупы. По одежде догадывались, что мужики ловили шедших в одиночку красноармейцев и убивали.
Росла злоба. Ночами хотелось поджечь мирно спавшие деревни, смотреть, как огненные языки будут жадно лизать соломенные крыши, как в диком страхе замечутся в своей беспомощности люди.
— Ух, сволочи!
Грозили кулаками сутулым избенкам и в тьму ночи уносили с собой неутоленную злобу.
На третий день дорогу пересекла речка.
Красноармейцы затужились.
— Кто ее знает, может, глубокая, не перейдешь, а плавать мы оба не умеем.
Лукин зорко осматривал берег. На той стороне, саженях в ста выше, рассмотрел маленький шалашик.
— Вон шалашик на берегу, непременно и рыбак есть.
Когда подошли ближе, увидали возле шалаша привязанную на колышке бударку. Вокруг никого не было.
— Эй, дед!
Из шалашика выглянул невысокий старичок. Заслонил рукой глаза и долго всматривался в кричавших людей.
— А ведь и правда, старик! — засмеялись красноармейцы.
Старичок продолжал всматриваться.
— Давай лодку!
— Что вы за люди, откель?
— Добрые люди, дедок, перевези на ту сторону!
— Из города, дедушка! Да ты не бойся, мы тебе ничего плохого не сделаем!
— Да куда вам надо? Может, вам не по той дороге?
Лукин начал сердиться, — канитель старик тянет.
— По этой, дедушка, по этой самой! Давай скорей лодку!
Старик не спеша отвязал лодочку. Подплыл к берегу, еще раз старческими бесцветными глазами осмотрел людей.
— Куда вам, сынки?
— Мы сами не знаем куда, — вырвалось невольно у одного из красноармейцев.
Лукин шагнул в лодку.
— Сперва, дед, перевези да покорми, если есть чем.
— Ай давно не ели?
— Давно, дедушка, — сознался Лукин.
Лодка ткнулась в мягкий илистый берег. Старичок вынес из шалашика краюху хлеба.
— Нате, сынки, ешьте на здоровье!
Лукин и красноармейцы жадно набросились на хлеб. Встревоженные глаза старичка залучились теплом, — там неизвестно что за люди, а видно, что проголодались. Пускай себе едят на доброе здоровье.
— Ну что там, в городу-то? Проходили люди, сказывали, нерусские какие-то пришли, чеки, вишь, какие-то.
Лукин встрепенулся.
— А какие люди, дедушка?
— Да вот такие же, как и вы, оборванные да голодные.
— Давно проходили?
— Надо быть недавно.
— С оружием?
— Нет, безоружные.
— Эх, догнать, должно быть, наши!
Старичок с ласковой хитрецой усмехнулся.
— А может, и ваши, вот сейчас посмотрим.
— Выходите-ка, сынки, ваши пришли!
Красноармейцы схватились за ружья. Из шалашика один за другим выползли трое молодых парней. Испуганно уставились на Лукина с красноармейцами.
— Красные? — спросил Лукин.