— Телевизор? — Ёсино прищурился и приготовился записывать.
— Ага. Старенький такой телевизор. Самый обычный, черно-белый.
— И что с телевизором? — словно подгоняя собеседника, спросил Ёсино.
— Было уже поздно, репетиция закончилась, и почти все студийцы разошлись по домам. Я тогда только получил новую роль. Она давалась мне плохо, поэтому я решил задержаться и еще раз перечитать свой текст. Вот. Поднимаюсь я по лестнице и уже собираюсь зайти в эту самую комнату, и вдруг вижу, что там, то есть здесь,
— Арима показал пальцем на дверь кабинета, — в общем, в комнате работает телевизор. Через матовое стекло я видел только, как подрагивает черно-белая картинка на экране, но что именно шло — фильм или передача, — не мог разобрать. Ну, я, понятно, удивился. Кто это, думаю, так поздно смотрит в управлении телевизор? Да еще и без звука… В коридоре был полумрак, и я отчетливо видел, как моргает и подергивается экран. Подойдя поближе, я заглянул за перегородку, а там сидит Садако. Одна-одинешенька. И смотрит на экран. Только тот уже погас, и на его темной поверхности можно различить отражение комнаты, мое и девушки. Разумеется, я решил, что она уже успела выключить телевизор, выключатель повернуть — это же секундное дело… Короче, я ничего не заподозрил. И подошел к столу… — Неожиданно Арима замолчал.
— Что же вы, продолжайте, пожалуйста.
— Подошел я к столу и говорю: «Садако, беги скорее на станцию, а то последнюю электричку пропустишь», — а сам в это время пытаюсь включить настольную лампу. А она не включается почему-то. Ну, я смотрю, штепсель в розетку не вставлен — на полу валяется. Я опускаюсь на колени, хочу вставить его в розетку и тут замечаю, что телевизор-то тоже не подключен… — Вспомнив, как у него по спине пробежал холодок при виде извивающегося телевизионного шнура с поблескивающими рожками штепселя на конце, Арима сглотнул.
— То есть вы говорите, что телевизор работал, хотя не был включен в сеть? — на всякий случай переспросил Ёсино.
— Ну да. Я прямо-таки оцепенел от ужаса. Потом поднимаюсь с пола и смотрю на Садако, а сам лихорадочно соображаю, зачем она здесь сидит одна в темноте перед выключенным телевизором? Она же как будто меня не замечает — уставилась молча в темный экран и улыбается только уголками губ…
Видимо, этот случай произвел на Ариму неизгладимое впечатление, раз он все запомнил, вплоть до таких мельчайших подробностей.
— А вы кому-нибудь об этом рассказывали?
— Конечно. На следующий же день я рассказал об этом случае Уточке… То есть Утимуре, нашему режиссеру, ну еще Сигэмори-сан…
— Сигэмори-сан?
— Это тот человек, который первым подал идею основать независимую театральную студию. Наш вдохновитель. А Утимура был, соответственно, «номер два».
— И что сказал вам Сигэмори-сан, услышав эту историю?
— Разговор об этом случае зашел за игрой в маджонг[10]. Несмотря на свою репутацию азартного игрока, Сигэмори-сан даже прервался и принялся задавать вопросы. Он вообще был неравнодушен к прекрасному полу, а когда Садако пришла в студию, и вовсе с цепи сорвался. Все говорил: «Вот увидите, она будет моей!» В тот вечер, перед тем как садиться играть, мы все выпили. Да и во время игры то и дело прикладывались к бутылке. Сигэмори-сан почти сразу же после моего рассказа поднялся и говорит: «Схожу-ка я к нашей Садако в гости!» Он ведь абсолютно пьяный был и плохо соображал. Ну, мы, понятно, растерялись, а потом решили, что он просто так сболтнул глупость по пьяному делу… Посмеялись. Уговорили его поиграть с нами еще немного. Постепенно все разошлись по домам. Когда я уходил, только Сигэмори-сан все еще оставался в студии и выпивал сам с собою. Так никто и не узнал — ходил он к Садако в ту ночь или нет… А на следующее утро, когда Сигэмори-сан пришел на репетицию, его нельзя было узнать, так сильно он изменился за одну ночь. Он даже не поздоровался ни с кем. Пришел, сел на стул возле стены и молчит. Сам бледный, как привидение… Он так и умер в студии, сидя неподвижно на стуле. Я даже не знаю, сколько он рядом с нами просидел, пока мы заметили, что он мертв…
Ёсино был поражен до глубины души этим рассказом.
— А отчего он умер, вы не знаете?
— Паралич сердечной мышцы. Сейчас это принято называть «острой сердечной недостаточностью», если не ошибаюсь. Я думаю, он очень волновался перед премьерой, много репетировал, и сердце не выдержало…
— Так вы говорите, что никто не знает, было ли что-то между Сигэмори и Садако? — еще раз на всякий случай переспросил Ёсино.
Арима согласно кивнул.
Все встало на свои места. Этих событий было вполне достаточно, чтобы Арима запомнил Садако Ямамура на всю жизнь.
— А что Садако?
— Она ушла из студии.
— Сколько же она у нас пробыла?
— Год или около того.
— И что она делала после того, как оставила вашу студию?
— Да я и не знаю. Ушла, и все.
— А что обычно люди делают после того, как уходят из студии?
— Ну, пытаются устроиться в другой театральный коллектив. При условии, конечно, что театр им не разонравился…
— Может быть, Садако так и сделала?
— Не знаю, что вам сказать. Она вообще-то была очень умной девочкой, да и на сцене держалась неплохо. Но вот с характером ей не повезло. В нашем деле очень важно уметь контактировать с людьми, а она все время держалась особняком… Неподходящий у нее был характер для театра.
— То есть не исключена возможность, что, уйдя из вашей студии, она распрощалась с карьерой актрисы.
— Честно вам скажу, не знаю.
— Может быть, вы знаете кого-нибудь, кто до сих пор поддерживает с ней отношения или хотя бы примерно представляет себе, что она делала, после того как ушла отсюда?
— Хм… Наверное, стоит спросить ребят из ее выпуска.
— Не могли бы вы дать мне список имен и адресов?
— Секундочку. — Арима поднялся с места и подошел к стеллажу, уставленному папками. После небольшой заминки он снял с полки одну из папок, пролистал ее и удовлетворенно кивнул. Ёсино догадался, что в папке собраны курикулум вите[11] тех кандидатов, которые прошли пробы и были приняты в студию.
— Значит так, в шестьдесят пятом году в нашу студию было зачислено восемь человек, включая Садако Ямамура. — Арима весело помахал папкой.
— Можно взглянуть?
— Да-да, конечно.
К каждому листу скрепкой были прикреплены два снимка: обычная фотография на документы и фотография в полный рост. Ёсино в возбуждении шелестел машинописными листами, пока не дошел до того, что искал. С замирающим сердцем он посмотрел на фотографию Садако. Перевел удивленный взгляд на своего собеседника:
— Господин Арима, вы, кажется, говорили, что при взгляде на Садако у вас мороз пробегал по коже?
Девушка, изображенная на фотографии, никак не соответствовала тому образу, который возник в голове у Ёсино после рассказа Аримы.
— Вы, наверное, пошутили. Я в жизни не видел такого красивого лица! Какой уж там мороз… — Ёсино замолк на полуслове. Разве речь шла о «красивом лице»? Почему он не сказал просто: красивая девушка? Нет, разумеется, он не соврал — лицо Садако было безупречным, но не было в нем округлости и мягкости, свойственных женским лицам. Хотя при взгляде на второй снимок — на нем Садако была изображена в полный рост, — у Ёсино засосало под ложечкой: тонкая девичья талия и изящные щиколотки были достойны восхищения. Как же могло случиться, что через двадцать пять лет после того, как был сделан этот снимок, всё, что могли сказать об этой девушке знавшие ее люди, было либо «мороз по коже», либо «отвратительная особа»?! Не правильней ли было бы сказать: «прекраснейшая из девушек»?..
Ёсино старательно вглядывался в лицо на фотографии, пытаясь сквозь очевидное совершенство черт разглядеть то, из-за чего у Аримы при воспоминании о событиях двадцатипятилетней давности до сих пор пробегал мороз по коже…
11
Курикулум вите (лат.) — «жизнеописание», один из презентационных документов, используемых на рынке труда; чаще всего содержит описание профессионального образования и профессионального опыта человека.