— Мы сейчас в России! — восторженно провозгласил Карел, навалившись грудной клеткой на клавиатуру. — Твоя Эва привела нас по сети в русский город Санкт-Петербург.
Мышью он моментально увеличивал или уменьшал снимки. Эта игра ему не надоедала, время от времени он бросал на меня полный гордости взгляд. Курносые носы, толстые губы, грубые бледные лица с пустыми глазами. Слишком густой грим. Нет, что ни говори, зрелище было не слишком привлекательным.
— Клевые киски, — сглотнул слюну Карел, — фруктовый блеск его лица заменило сияние хрустальной люстры в лучах солнца.
Он еще раз нажал кнопку мыши и (о, прирожденный хохмач!) сыграл со мной злую шутку: на экране появилась, снова юная, двадцатилетняя, в незнакомом мне платьице с вырезом уголком, моя родная и любимая Эва. Брови вразлет, пухлые губы, даже та самая родинка слева от носа. Откуда Блок откопал эту фотографию? Как этот снимок попал в его обывательские лапы?
— Откуда у тебя эта фотография? — закричал я, вскакивая и в дикой ярости хватая его за горло. — Выкладывай, Иисус из Назарета, откуда она у тебя? Черт возьми, кто тебе ее дал?
Я схватил пустую кофейную кружку и шарахнул ею несколько раз по птичьей клетке — лацканы моего пиджака сплошь покрылись перьями. Карел, побледнев, отпрянул и закричал. Мне жаль, что все так получилось; да-да, ужасно жаль, но как я мог знать тогда, что…
— Помогите! — завопил Карел.
Что было потом, я уже не помню.
Когда я очнулся на диване у себя в комнате на море, в мое дремлющее сознание стал медленно просачиваться голос: «Ну-ну, господин Либман, проглотите-ка вот это». Это была недотрога Лидия, которая каждую субботу, украв у меня газету «Фолкскрант», просматривала новые колонки вакансий, — я ведь всегда все замечаю. «Вот и умница, так мы снова успокоимся, славно успокоимся…»
«Успокоимся, — подумал я, — в могиле: в ней лежать всегда спокойно!»
6
Сегодня ночью я опять плохо спал; мне кажется, это потому, что я больше не принимаю свои лекарства. На этой неделе я спустил все коробочки, капсулы и порошки сквозь заржавленные решетки в петербургскую канализацию. Во сне я сидел в саду (раньше у нас в Хаарлеме был большой сад) и развлекался с белым одуванчиком. Тут вышел мой отец — в военной форме он казался свирепым и мощным. Брюки, заправленные в сапоги, пузырились как галифе у гусара.
— Йохан, — послышался с кухни голос моей матери. До меня донесся сладковатый запах куриного супа — стало быть, это была суббота. — Ребенок здесь ни при чем, оставь Янтье в покое.
Мой отец уселся рядом со мной, взял у меня из рук одуванчик и дунул — белые зонтики разлетелись в разные стороны.
— В природе все служит для размножения, — начал философствовать он, — в любую погоду.
Тут мы одновременно развернули головы и увидели Эву, само обольщение в тоненьком летнем платьице, торопливо идущую к нам босиком по траве.
— Здравствуй, детка, — поздоровался с ней мой отец ласково и в то же время хрипло.
Но уже в следующую секунду его глаза метнули молнии и громовым голосом, который, казалось, он взял напрокат у самого дьявола, он приказал:
— Скидывай к черту платье!
Эва, похоже, только этого и ждала. Покорно мурлыча, словно кошка, она одним быстрым движением сорвала с себя платье. Под ним на ней был черный пояс и алого цвета нижнее белье, надо же, а для меня все эти годы она носила обычное белое.
— Ты меня хочешь? — прорычал мой отец.
— Без-зумно, — прошепелявила Эва и одним движением зашвырнула, о, Вавилонская блудница, свои красные трусики в кусты — в воздух тотчас с шумом взлетели несколько ворон и один белый голубь. — Возьми меня сейчас…
— Эй мальчики, дети мои, где вы? — вновь раздался певучий голос матери, — через десять минут суп готов. — Идите, я уже нарезаю хлеб…
Эва, широко раскинув ноги, с выбритым лобком, лежала на спине, и когда мой отец, рыча как зверь, начал ею овладевать, моя жена бросила на меня озорной взгляд; вы только представьте себе — она озорно на меня взглянула!
— Эва! — исступленно закричал я, охрипшим от горя детским голосом, в диком отчаянии цепляясь за траву (именно в диком отчаянии).
— Хм, а у него хорошо получается, правда? — она похлопала моего отца по волосатому и мускулистому заду, ритмично погружавшемуся в ее худые формы. — Не сердись, солнышко, ведь к этому так или иначе все сводится. Это долина примирения… Ах, Господи, не могу больше, не могу, давай-давай…