— Господин Либман, вы слушаете…? Может быть, у вас что-нибудь с телефоном, дорогой мой…? Вы меня слышите…? Я хотел немного уточнить относительно вашего рейса в будущую субботу… Эй, какие-то помехи на линии… Почему вы не отвечаете?
Я победоносно протянул руку с зажатой в ней трубкой в сторону своего лечащего врача — тот тем временем, посмеиваясь, наливал в свой стакан водку. Я ободряюще кивнул ему, и он стал строить уморительные гримасы, словно каждый звук, доносящийся из тараторящей трубки, доставлял ему величайшее наслаждение.
— В последний раз спрашиваю, вы меня слышите?
— Либман слушает, — наконец прорезался я. — Извините меня, пожалуйста, но я только что говорил по другому телефону… Срочное совещание с Парижем…
— Кхм…м-да, конечно, господин Либман… — и он прокашлялся так, как их этому учат в дипломатической академии — вежливо, коротко, словно икая. — Париж, м-да, конечно… Красивый город, сказочный город… Но теперь немного на другую тему, — деловым тоном продолжил он. — На субботу на утро я заказал такси в аэропорт, консульский «мерседес». Вас это устраивает?
— Устраивает, — ответил я.
— Машина придет в половине десятого. Устраивает?
— Устраивает.
— Ну и отлично, — облегченно промолвил консул, — значит, мы договорились.
— Конечно, — подтвердил я, — доброго вам пути, господин Дефламинк. Передавайте там от меня в Голландии сердечные приветы… — и с этими словами я снова воздел трубку в воздух.
Финкельштейн подбежал к шкафу, извлек новую бутылку водки и теперь стоял, буквально надрываясь от смеха и притоптывая от удовольствия ногами в носках в красно-белую клетку.
— Господин Либман! Господин Либман!
— Да, шеф, слушаю вас, — отозвался я, мастерски подражая прирожденному комику Карелу Блоку.
— Вы не должны со мной шутить; не я, а вы отправляетесь в субботу в Голландию. Вы поняли?
И он начал горячо доказывать, что я представляю опасность для себя самого и что мне срочно нужно лечиться. Его голос вдруг стал скорбно-серьезным.
— У меня здесь пришли два факса из Бад-Отеля, лечебницы для душевнобольных. Если вы не уедете добровольно, придется принять вынужденные меры. С мягкого стиля придется перейти на жесткий. Будет, так сказать, применено принуждение.
— Принуждение? — воскликнул я, почувствовав, что это слово сдавило мне горло как удавка.
Да знает ли он, что это значит? Что он становится соучастником убийства… Мне нельзя отсюда уезжать… Меня здесь обокрали… Это целая история… Все началось с этой женщины, с этой Сони… Ну, и тогда… Сможет ли он помочь мне вернуть кольцо…?
— Господин Либман?
— Не надо все время повторять «господин Либман», — злобно оборвал его я.
Ведь был только Либман с одним «н», а не с двумя, как значилось в обращении того письма. Кто отдает ему приказания? Итак, кто же?
— Сударь, я…
— У меня только один вопрос, — наконец промолвил я и сам почувствовал, до чего резким вдруг стал мой голос, таким же резким, как запах пучка свежего зеленого лука. — Сможете ли вы помочь мне вернуть мое кольцо? Без него я пропал, погиб. Моя жена, моя милая супруга…
— Господин Либман, приготовьтесь выслушать меня очень внимательно, — раздалось на противоположном конце до того высокомерно, холодно и официально, что от отвращения я чуть не выронил трубку. — Вы можете быть больным, растерянным или каким вам угодно, только я здесь выступаю в качестве представителя власти. Вы сейчас просто выслушаете то, что я скажу, понятно? Понятно…?
Но Финкельштейн уже выхватил у меня телефон. Прижимая к паху аппарат и держа в руках перед собой трубку с закрученным проводом, он танцевальным шагом доковылял до письменного стола, поставил телефон и изящно бросил трубку на рычаг.
— Финкельштейн, старый пропойца! — протрубил я. — Иди сюда! Неси водку. Желаю пить водку!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
13
В последнее время столько всего произошло, что я даже не знаю, с чего начать. «Начни с начала, — говорил обычно мой отец, который был человеком начитанным и отнюдь не глупым, (в этом, возможно, и весь ужас), — а конец придет сам собой». Мои мысли так и кружат, как обалдевшие пассажиры на вихрем крутящейся карусели, как молекулы, с визгом летящие по кругу, внутри кольца.
Может быть, стоит начать с моего путешествия в Москву? Или с седьмого октября, дня неудавшегося восстания? Оно не закончилось ничем, но по чистой случайности именно с того момента начались мои нынешние материальные невзгоды. Случайностей не бывает! Это тоже кстати и некстати всегда повторял мой отец, но само изречение он позаимствовал, скорей всего, у того или иного немецкого философа, Канта 1 или Канта 2. (Впрочем, шутки он тоже любил).