Если бы у Кристофера была собственная пещера, он бы развесил в ней вырезки из газетных статей о битве за Британию и картинки с самолётами, особенно спитфайрами, истребителями. А ещё, возможно, фотографию Джуди Гарланд. Но ему пришлось устроиться между парой семейств, и это было лучшее из возможного. И всё-таки в глубине крипты нашлось одно местечко, которое он привык считать своим, но этим вечером его заняли две молодые девушки. Они расчёсывали волосы и болтали между собой, не обращая ни малейшего внимания на мальчика, сидящего рядом и отчаянно мечтающего, чтобы они оказались как можно дальше от этого места – желательно где-нибудь посредине Ла-Манша.
– Ну вот, а я ему и говорю: «С чего это ты взял, что я пойду с тобой на танцы?»
– Да ну?! Прямо так и сказала?!
– Ага. А ещё: «Ты что о себе воображаешь?! Тоже мне, Кларк Гейбл нашёлся!»
– Ничего себе!
– Ага. И дальше ещё: «Можно подумать, что если ты лётчик, то можешь вести себя как звезда кино! Даже и не подумаю идти с тобой на танцы!»
– И что, Эйлин, правда не пойдёшь?
– Я сказала ему «может быть», но не пошла.
Кристофер пытался следить за разговором, но это было невыносимо.
«Ох уж эти девушки. У меня точно не получится выспаться под их болтовню».
Он огляделся по сторонам. По всему бомбоубежищу люди располагались и устраивались так, будто приехали на море: расстилали одеяла, взбивали подушки, раскладывали шезлонги и доставали посуду как для пикника. Все о чём-то говорили друг с другом, смеялись. Мистер Тиббинс заиграл на губной гармошке, а его дочка Беатрис тихо запела:
Я пускаю пузыри, пузыри из мыла. Прямо вверх они летят, В небо унестись хотят. Только дни их коротки, Словно дни моей мечты: Раз блеснут – и сгинут.
У каждого из этих людей было с кем поболтать, о ком позаботиться, для кого спеть. Лишь Кристофер, как обычно, был совсем одинок.
Он встал и направился в тёмный туннель, уходящий от центрального склепа куда-то вдаль, в глубь катакомб. Большинство предпочитали тесниться в основном помещении, где было электрическое освещение и на скорую руку оборудованная уборная. Кристофер всё дальше уходил от гула их голосов и отблесков света.
Счастья нет на этом свете, Сколько б ни просили. Я пускаю пузыри, Пузыри из мыла.
По мере того как голос Беатрис становился всё тише, Кристоферу сильнее казалось, что здесь туннели, пожалуй, даже страшнее, чем в главном склепе. Порывшись в сумке, он достал фонарь – тяжёлый синий железный «кирпич» с ручкой вверху. Раньше он принадлежал папе. Этот огромный прожектор был лучшей лампой во всём бомбоубежище, но Кристофер не любил его кому-то одалживать – сейчас так трудно достать новые батарейки. Он включил фонарь.
Мимо прошмыгнула и скрылась во тьме крыса. Крысы мальчику не мешали. Его мама их боялась, но только потому, что она не провела столько времени в подземелье, где быстро привыкаешь считать их чем-то обыденным.
«К ним привыкаешь так же, как к запаху посторонних людей, к храпу мистера Лика, к тому, как вздрагивает земля при падении очередной бомбы, и к постоянному недоеданию».
Туннель становился всё уже: теперь в нём едва мог протиснуться один человек, и то только худой. Воздух здесь был более плотным и тёплым, в нём ощущался лёгкий запах дыма. Остановившись, Кристофер снял куртку, комбинезон и шарф и засунул их в сумку с противогазом, оставшись в школьных форменных шортах и поношенной рубашке. Другой одежды у него не было.
Правая рука мальчика, в которой он держал фонарь, горела так, будто к его коже пристал горящий уголёк. Он по очереди согнул и разогнул пальцы.
– Что за ерунда?!
Жар исходил от кольца.
Кристофер переложил фонарь в другую руку и всмотрелся в кольцо. Оно светилось, а выгравированный феникс в лучах фонаря переливался ярко-оранжевым сиянием.
– Странно, – пробормотал Кристофер и поднёс руку поближе к глазам. – Очень странно.
Кольцо пылало как огонь.
«Наверное, оно сделано из чего-то люминесцентного – как стрелки на папиных часах, которые светятся зелёным».
Кристофер знал, что солдатам важно знать время даже в темноте: тогда они смогут начать атаку строго в определённое время. Во всяком случае, в кино они делали именно так. Он подумал о папе – где он сейчас: сидит под обстрелом, или попал в плен, или, того хуже, лежит где-то во Франции после отступления армии из Дюнкерка. За последние месяцы он научился запрещать себе вспоминать папино лицо, его только что отглаженную форму, запах табака из трубки. Мама говорит – надо помнить и надеяться, но Кристофер довольно быстро решил, что уж лучше забыть.