Выслушав его, я сказал самому себе: "На нас-то, господин Гитлер, ты и сломаешь шею. А уж я лично насолю тебе, как только смогу!…" Обнимаю.
Твой Афанасий Чернов».
(Письмо Клеменса Видеману, написанное после войны.)
Глава четырнадцатая. АНТОН КЛЕМЕНС ИНФОРМИРУЕТ ЦЕНТР
1
«В начале апреля сорок второго года Рудольф Лидеман зашел ко мне. Я сразу понял: дела у него — лучше желать нечего.
— Поздравьте меня, Антон! Я назначен начальником штаба танковой дивизии. На днях мы приступаем к формированию. Зимой русские лихо поприжали нас, но ничего, мы еще сильны!
— Вы рождены под счастливой звездой, — ответил я и предложил выпить по этому случаю, от чего Руди не отказался.
В общем-то, малый он неплохой, только слишком был избалован в детстве, не знал нужды в юности, а потом, вступив в партию фюрера, катился по ровной дорожке, и все ему трын-трава. Не думаю, чтобы он слишком увлекался идеями; голова его ко всему мало-мальски серьезному не приспособлена. Впрочем, в своем деле он преуспевал. Как-никак окончил танковую академию, по части военной техники слыл человеком сведущим и довольно расторопным командиром. Это у него в крови, как он уверял; все его предки — народ военный, муштрованный. Ему все это нравилось, и он с упоением занимался своим делом.
Мы выпили. Я подливал да подливал, тщательно следя за тем, чтобы бокал Руди не оставался пустым. Сам тоже выпивал, но, зная меру, пил так, чтобы не опьянеть. Чем больше пил Руди, тем развязнее становился, бахвалился, что не пройдет и года, как он будет командиром дивизии, и «черт меня побери», если не ворвется первым со своими танками в Москву, хвастался самоходными орудиями и новыми танками, поступающими на вооружение его части, для которых, как сказал Руди, любой овраг не страшнее дорожной колеи, а любой большевистский танк —не прочнее ореховой скорлупы, это воистину свирепые машины, настоящие тигры.
Я слушал Руди нарочито рассеянно, хотя меня так и подмывало разузнать подробности о новом оружии вермахта. Руди, сам того не понимая, подогревал во мне это желание, заметив, что при моей страсти к разного рода технике я, увидев эти машины, получил бы громадное удовольствие, расписывал мощность моторов, неуязвимость брони и так далее.
Когда Руди перестал трещать, я сказал, что хотя и люблю возиться с техникой, но не слишком люблю воевать, а между тем, очевидно, и мне придется шагать со всеми: тотальная метла не знает пощады.
Оттопырив нижнюю губу, Руди принялся канючить, что это будет чистейшим свинством, если он лишится не только друга, но и такого любезного кредитора, начал успокаивать меня, ссылаясь на мои обширные связи. Вот тут-то я и поймал его на удочку, сказав, что мне обещают должность в одном из управлений Главного интендантства, но нужна солидная рекомендация.
Руди понял мой намек. Напыжившись, он заметил, что дал слово никого и никуда не рекомендовать, промычал что-то о моем подданстве.
— С этим все в порядке, — успокоил я его.
— Может быть, может быть, — эдаким противно снисходительным тоном заговорил Руди. — Но я принципиален в своих решениях. Принципиальность, щепетильность, чистота крови, беззаветное служение фюреру — мои девизы, Клеменс, — добавил он напыщенно.
Тогда я решил не церемониться.
2
У нас лежали фамильные драгоценности Лидеманов. Фрау то и дело выпрашивала у старика то тысячу, то две тысячи марок, ссылаясь на то, что в свое время она возьмет драгоценности, а пока что пусть они лежат у нас вроде, так сказать, залога. Само собой разумеется, каждый раз мы брали у фрау и Руди расписки в получении денег. Я напомнил Рудольфу, что ему и матери пора бы забрать драгоценности и вернуть нам долг: дольше мы не можем их держать, кроме того, нам нужна наличность.
Руди спросил, сколько они взяли у нас.
— Сущая безделица. Что-то около трехсот тысяч марок.
Видели бы вы, как он изменился в лице! Он просто остолбенел и смотрел на меня выпученными глазами. Лоб его покрылся потом, губы дрожали. И вдруг разразился неистовой руганью. На чем свет стоит он поносил собственную мамашу, обзывая ее мотовкой, крашеной куклой, ведьмой… Наконец выдохся и снова принялся ныть, утверждая, что ни он, ни мать не располагают сейчас такими деньгами. Я сказал, что они могут продать драгоценности. Руди замахал руками: это фамильное, это последнее, что у них осталось про черный день, а он пришел ко мне не только поболтать, но и попросить денег.