– Сеньор Лопес может спать спокойно, ему ничего не грозит, – попыталась утешить хозяина мать Тома.
– Нет, я не могу спать спокойно, – визгливо отозвался сеньор Лопес. – А хуже всего эти его истории, которые он мастак выдумывать. Ложь от начала и до конца. Стоит ему только открыть рот, как из него льется нескончаемый поток лжи.
– Том – хороший мальчик, и вы отлично это знаете, сеньор. Просто у него очень живое воображение, но это совсем не то, что ложь.
– Он – хулиган, а его сестра – наглая язва и вдобавок корчит из себя невесть что.
– Я поговорю с Тео, сеньор Лопес.
Мамин низкий спокойный голос, как правило, действовал успокаивающе на толстяка-хозяина.
Острый язычок Теодоры постоянно становился темой для подобных разговоров. И Тому это нравилось. При мысли о том, что его сводная сестрица скоро получит очередной нагоняй, у него тут же поднялось настроение, и, когда он шел запирать дверь таверны, на его губах играла улыбка.
– А ведь у нее-то был отец-испанец, – продолжал между тем Лопес.
– В этом-то и беда, – пробормотал Том. Он как раз собирался потушить свечу на стойке, когда в дверь постучали.
Том вздохнул и бросил взгляд на полоску света, отделявшую темную залу таверны от хозяйских покоев, где в двух массивных канделябрах всегда горели свечи, потому что хозяин боялся темноты и даже спал, вцепившись зубами в рукав своей ночной рубашки.
Том приблизился к входной двери и тихо, но решительно произнес, что таверна закрыта. Стук раздался снова.
– Сказал же, мы закрыты. Приходите завтра.
Дверь в хозяйские покои приоткрылась.
Том оглянулся. Мать мыла ноги сеньору Лопесу. Сам же толстяк сидел, уставив на Тома свою трость в серебряной оправе.
– Ты, ирландский пес, – рявкнул он, – открывай, когда за дверью посетитель. На что мы жить будем, подумал?
Том пожал плечами и открыл. Ночь была угольно-черной, и только море слабо светилось в темноте. Человек, стоявший за дверью, был плотно закутан в черные одежды, однако Том сразу узнал бездомную старуху Самору. Говорили, что ей лет двести, не меньше. Сама же она утверждала, что видела, как океан появился изо рта лягушки, той самой лягушки, которая была началом всех начал и которая одарила Самору своей великой мудростью, а в придачу еще и подернутым молочно-белой пленкой глазом, который умел видеть людей насквозь. Жила она тем, что готовила странные мази, облегчала запоры и врачевала людские раны. За бутылочку домашнего вина она могла предсказать моряку, ждет его любовь или несчастье. Однако всем было известно, что в молодые годы Самора была хорошей повитухой и даже помогала Элиноре Коллинз при родах Тома.
Самора уселась за ближайшим столом и попросила кувшин воды.
– Просим прощенья, но деньги вперед, – последовал ответ от хозяина, который распахнул дверь своей тростью и теперь заглядывал в зал.
Том зашел за стойку, где стояло ведро с водой, которой он только что мыл столы. Он не собирался раздавать свежую питьевую воду направо и налево, и уж тем более Саморе, которая редко платила, а сейчас вдобавок мешала ему отправиться в море до того, как появятся другие охотники за удачей.
Том перелил грязную воду в глиняный кувшин и поставил его перед старухой. Та усталым движением отбросила капюшон, обнажив загорелую, почти лысую голову. Один глаз у нее почти все время был закрыт, а второй, подернутый молочной пленкой, взирал на Тома с каким-то странным выражением.
Трясущимися руками Самора схватила кувшин и одним махом осушила его.
– Том Коллинз, – вздохнула она, утираясь ребром ладони, – а ведь твой отец был мне должен.
Самора частенько бормотала подобные вещи, так что уже никто не обращал на них внимания.
– Но нас с тобой это не касается, мой мальчик. Где твоя мать?
– Она у сеньора Лопеса, а таверна закрыта.
– Твоя мать никогда не отказывала мне в стаканчике винца из того бочонка, куда сливают все то, что не допили посетители. Но, быть может, ты сам уже все выпил? Как же ты все-таки похож на своего отца. И все так же не в ладах со своей сестрой? Да, не в ладах, Том, не в ладах. Ты ненавидишь испанцев, а она на дух не переносит твою ирландскую кровь. Я вижу это по твоим зеленым глазам. Ну же, давай-ка, налей мне стаканчик, и мы побеседуем о твоем отце. Он умел постоять за себя. Проклятая лихорадка свела его в могилу. Да здравствует мудрец Гиппократ, учивший, что лучший друг всякой заразы – наши собственные суеверия. Заруби себе это на носу, юный Том. Воля Божья не имеет ничего общего с лихорадкой, а чума происходит от крыс. А теперь подавай вино на стол!