Анна не ответила. Она плечом толкнула дверь комнаты и обрадовалась, что в ней не горит свет. Обернулась только, чтобы закинуть носик гнутого крючка в колечко. Повалилась боком на кровать, не выпуская из рук сумки. Боже мой, что же это было там, в передней?
– Нюточка, девочка, открой! – послышался из-за двери голос матери. – Что с тобой? Ты заперлась? Ты не простудилась?
– Простудилась… пусть, пусть думают, простудилась, – прошептала Анна и неожиданно улыбнулась сама себе в глубокой темноте комнаты, где углы шкафов, спинка стула вдруг являлись из мрака, когда их находил случайный блуждающий свет с улицы.
– Бабуля, хочу фонарик, – на капризной струне затянул Славка. – Пусть мама откроет. Бабуля, ну скажи ей!
– Скажу, скажу. Что сказать?
– Зачем она дверь заперла? Мама – сука.
– Боже мой, ты не слушай, Нюточка. Вот к чему это приводит! Славик, кто тебя научил?
Но Славка заупрямился, утвердившись в своей маленькой обиде.
– Олечка говорит: дядя придет, и мама всегда запирается.
– Молчи, молчи! Какой дядя? Что ты, Славик? – воскликнула Вера Константиновна. Казалось, она слепо мечется в тесном пространстве, натыкаясь на стены.
– Мама – сука!
Но тут Славка взвизгнул, вздернутый вверх сильной рукой, и беспомощный плач затих, удаляясь вместе с тяжелыми шагами Сашки.
– Открой, Нюточка, – по-мышиному поскреблась в дверь Вера Константиновна. – Как нехорошо получилось… Ах!
Анна не ответила. Она тут же забыла о матери, о ее приседающем голосе. Она увидела в темноте сияющую жирной белизной полную руку Нонки. Рука эта уверенно протянулась и начала неспешно, одну за другой расстегивать пуговицы на рубашке Андрея. Ну да, да… Ну и что? Все равно он ей не муж. Муж был Иван Степанович в костюме. С мужьями коньяки не распивают. Коньяк армянский… Часы на кухне из Хохломы, я таких не видела. А стрелки стоят. Ну да, стоят, как же. У нее там все тикает как надо. А мне говорит: не умеешь крутиться. Хочешь вдоль, хочешь поперек… Матрац стеганый, скрипит. Крутится она, как же. Это ей все мужья, мужья…
Расщепленный прямоугольник света, повторяя переплет окна, поплыл по стене. Свет на миг зацепился за настольную лампу на гнутой ножке. Лампа насморочным крючком повисла над кипой бумаг.
У них там коньяк, а у меня одни бумажки.
Но свет, соскучившись, померк.
– Магазин, – донесся голос матери. Ну, просто еле жива, умирает на ходу. – Ты, Саша, опоздаешь. Сходи уж, пожалуйста. И еще, не забудь молочное к вечеру, ну, ты знаешь, и… хлеб.
– Ладно, Вера Константиновна, куплю.
Анна без труда выключила эти голоса. Откуда у Нонки серый зуб? Гнилой, болит, наверное. Она розовая, большая. Рюши любит, оборки. Любовь у нее. Но вся уже рыхлая. А я, у меня… – Анна провела рукой по своим крепким напряженным бедрам. – Ну и что? Кому это нужно?»
– Я торт купил, уж какой не знаю, – сказал Сашка.
– Папочка, папочка, – укрощенный, тонкий голос Славки еще подсасывал воздух, позванивал слезами. Перешел на шепот: – А ты попроси у мамы фонарик.
– Нюточка, тебе чаю? Хочешь с медом? – боком всунулся просительный голос матери. – С чем тебе бутерброд, Нюточка?
– Ни с чем. Я спать хочу.
– У мамы фонарик. Да, бабуля?
– Тише, тише, это стеклышко, детка.
– Я тоже хочу стеклышко, я не разобью.
– Нюточка, уж ты… Только не нервничай. Дай…
– Господи! Да отстаньте вы! – вдруг сорвалась Анна и невольно удивилась, откуда такая враждебность и раздражение. – Раз в жизни и то нельзя. Голова болит. Уйдите вы от двери, Бога ради!
– Ты только дай кристалл и спи, – опять упрямый голос Сашки.
– Чаю с липовым цветом будешь? Очень хорошо. Мы с Лидией Ивановной собирали у ее племянника…
– Не трогайте ее, Вера Константиновна, пусть полежит. Аня, дай кристалл и спи.
– Не открою, сказала. Я уже легла.
– У Нюточки голова болит, – виновато зашелестела Вера Константиновна. – А я завтра пирог. С чем, с чем пирог? – И поскольку ей никто не ответил, продолжала, словно ей подсказали, только бы не повисла в воздухе ссора, размолвка, бродячий сквозняк. – С капустой, с капустой. Славик любит и Саша. Как раз есть, такой крепкий кочан. Как бабушка пекла.
Бабушка… Какие пироги? Что она кроме очередей на Бутырке видела? Деду передачи носила. И вечный шепот до самой смерти: «Могли бы уехать в глушь куда-нибудь. Переждать. Мог бы школьным учителем. Это я, я виновата, не уговорила, не уберегла». Так и умерла с этим шепотом. А куда бы они уехали? Дед так и сгинул…
Мать тоже все шепотом, шепотом. Сашку просто обожает, талант, видите ли. А я при нем и при Славке, шестерка. Мать все внушает: тебе хорошо, тебе очень хорошо.