— Быть может, — отвечала я, — быть может.
— А ты меня не собираешься укокошить? Это мило с твоей стороны. Я тебя развяжу, поболтаем…
Он развязал меня; я осталась лежать около него. Теперь уже было поздно убегать от него.
— Славно мы повеселились! Я думал, ты станешь жеманничать.
— Вы меня не знали!
Мои глаза были устремлены на него. Я наслаждалась своей ненавистью; я пила медленными глотками горький напиток злобы. Я думала о своем юном теле, обесчещенном этим висельником. В каком-то хаосе, точно после кораблекрушения, проходили перед моими глазами мои нежные, девственные грезы, мои мечты, мои честные родители. Вот явилось это чудовище и разбило мою жизнь.
— Закрой свои глаза, — сказал он, — они мне мешают. Я хочу спать.
— Хорошо… Хорошо… Я не хочу вам мешать.
Он расхохотался. Я тоже посмеялась немного. Я видела себя снова у своей мамы, в нашей светленькой квартирке на улице Гош. Мой отец умер, оставив нам наследство в несколько миллионов. Мы были чужды светским пустым удовольствиям и так щедро помогали бедным, что один из моих дядей начал поговаривать о том, чтобы нас взять под опеку. Негодяй знал все это. По своей профессии он был мебельщиком, но вот уже много лет не занимался этим ремеслом.
Он прибег к нашей помощи и нашел у нас поддержку. Так мы с ним познакомились. Его обуяла страсть. Я вспоминаю, что у меня явилось какое-то недоброе предчувствие, когда как-то днем мы с матерью были у него и принесли ему денег, чтобы заплатить за квартиру. Он лежал в лихорадке и сказал нам, что хозяин грозится выкинуть его вон. Он двадцать раз рассказывал нам подобные истории и всегда выманивал при этом 5–6 луидоров. То ему надо было починить свой инструмент, то купить соломы и тростника или заплатить налог, — он знал тысячи уловок. Моя мать еще пыталась с ним спорить; я — нет. Я не верила ему, но считала, что должна смотреть на это сквозь пальцы. Я предпочитала, чтобы меня сто раз обманули, но не могла отказать в помощи.
Известно, что жестокость насильников увеличивается пропорционально слабости их жертв. Мебельщик весьма быстро нас раскусил, оценил и стал презирать. Чем больше мы ему давали, тем он больше требовал; скоро денег стало мало, и он решил овладеть мной…
Однажды, когда матери не было дома, я получила записку, в которой меня умоляли немедленно явиться к умирающему мебельщику. Никто не заметил, как было принесено письмо. Вероятнее всего, он принес письмо сам, дождался, пока мать ушла, и отдал его привратнице. С точки зрения нищего он верно рассчитал, что я захочу исполнить свой акт милосердия тайно и ничего не скажу своей горничной.
Теперь, когда преступление совершилось, я, при свете своей ненависти, ясно вспоминаю все эти подробности. Этот человек сперва хотел меня убить; громадный нож, лежавший на столе, должен был послужить ему оружием, — я знала это так же твердо, как и сам убийца. И, тем не менее, моя жизнь была спасена. Такого рода негодяи бывают очень предусмотрительны, когда дело идет об удовлетворении их чувственности, но они становятся удивительно беспечными, когда их страсть удовлетворена.
— Как же это так? — заговорил он. — Ты, стало быть, тоже на меня поглядывала? А я-то все сомневался!.. Так, значит, и богатые люди тоже не из камня сделаны.
Эта мысль была ему особенно приятна: она уравнивала разницу между ним и мной и доставляла пищу его цинизму.
— Да, — повторила я, — конечно, не каменные.
— Черт возьми, ты такая славная девчонка, и тебе, верно, надоело, что мамаша все вертится около тебя… Ну, теперь она больше не станет тебе надоедать. Ты будешь делать, что захочешь. Тебе это нравится?
— О, конечно. Но теперь я устала, я хочу немного соснуть.
— Ладно. Давай спать.
Он выпил вина и завалился на кровать. Он заснул сразу. Я лежала около. Через несколько минут я стала ворочаться, задевая его, стала толкать его, — он не шевелился.
Тогда я встала, взяла веревку, валявшуюся на полу, и принялась за работу. Меня словно что-то озарило; и я сделала все спокойно и методично: узлы мои были завязаны крепко, и мое искусство сделало бы честь профессионалу. Я сперва привязала его ноги и руки к кровати; потом перевязала его туловище, накинула петлю на шею. Человек пробудился только тогда, когда я стала засовывать ему в рот салфетку.
Он начал рваться и кричать, но я все-таки запихнула салфетку и сверху провела веревку, обвязав ею всю голову.
Он начал было задыхаться, но потом стал порывисто дышать носом. Потом он поднял на меня глаза.
Это был странный блестящий взгляд, в котором еще чудился его отвратительный смех.
— Теперь моя очередь, — сказала я.
Я взяла в руки нож. Одну минуту мне показалось, что я не справлюсь со своим делом, что человек порвет узы, но он ослабел от сделанных усилий освободиться и от затруднительного дыхания. В его глазах блеснула мольба.
Он весь трепетал. Моя душа была полна злобной мстительности. Я вонзила нож в его грудь. Показалась кровь. Я посмотрела на нее и подумала, что это кровь нечистого животного, которая проливается во имя справедливости. Я немного успокоилась: я чувствовала себя карающей десницей.
Сперва он закрыл глаза, потом снова открыл их: они выражали ужас. Этот негодяй, только что смеявшийся над моей честью и жизнью, дрожал за собственное существование. Я улыбнулась.
— Ты хотел так расправиться со мной… И теперь ты жалеешь, что не сделал этого. Добрые судьи, наверное, сжалились бы над тобой, но я — нет!
Я говорила это, точно охваченная каким-то радостным возбуждением, с поднятым ножом в руках.
— Я не судья, нет! Я мстительница… Ты слышишь? Я мщу за доброту, любовь к ближнему и за слабость.
Ему удалось как-то высвободить свой рот, и он вдруг закричал:
— Сжалься! Сжалься! Я больше не стану так поступать!
Эти крики только увеличили мою ненависть. Я несколько раз ударила его ножом, пока крики не стихли и на постели остался только труп.
Тогда я, никем не замеченная, вернулась домой. Я переоделась. Даже моя мать ничего не узнала. Моя жизнь потекла спокойно и счастливо, и никогда я не знала ни малейшего укора совести и не испытывала никакого сожаления.
Мартин Свейн
ЖИЗНЕННО
Полковник Ведж, добродушный, веселый холостяк лет пятидесяти, но еще бодрый и энергичный, приехал на неделю в Париж. В первый же день он осмотрел с утра некоторые интересные публичные здания, позавтракал в ресторане около С.-Мартена и пошел побродить по улицам. Часа в три он очутился в Монмартрском квартале.
Он шел, заложив руки за спину, и с наслаждением смотрел на все, что попадалось ему на пути. Вдруг взгляд его упал на яркую афишу кинематографа. Полковник был не прочь поразвлечься этим зрелищем и подумал, что здесь он, наверное, увидит что-нибудь необычайное. Афиша была, впрочем, довольно зловещего характера. Она изображала человека, на которого напали змеи, и Ведж достаточно понимал по-французски, чтобы прочесть, что представление в высшей степени жизненно, и смертная агония — шедевр актерского искусства.
«Гремучие змеи, — размышлял Ведж, разглядывая афишу. — Это — поразительно, какие фильмы стали приготовлять теперь».
Он постоял еще немного, изучая афишу, и решил войти. У кассы, стоявшей тут же, на мостовой, он взял билет. Было ясно, что заведение не первоклассное. С обеих сторон к нему примыкали два бара, а сама касса представляла собой старую будку-часовню, с прорезанным отверстием в задней стене. Публики вокруг почти не было, бары были пусты.
Человек, стоявший перед полинялой плюшевой портьерой, кивнул Веджу, и он очутился после яркого дневного света в совершенной темноте, за занавесью.
Ничего не было видно. Кто-то взял его за руку и повел вперед. Полковник щурил глаза, но тьма вокруг была абсолютная. Где-то налево он слышал знакомое щелканье кинематографа.