Знакомый двойной пересчет у вахты, команда «садись!» за вахтой, ожидание последних из пятого барака. И снова «подъем! Шагом а-арш», шарканье ног вдоль склона по пыльной, желтой дороге, затем крутой поворот вниз, десять раз повторенная фраза «шаг вправо, шаг влево — стреляю без предупреждения!» И выстрелы, но без жертв, только в качестве угрозы.
На какой-то вынужденной остановке, оказавшись рядом с серым валуном, Сергей без размышления вскочил на камень и огляделся. Он увидел внизу туманную гладь синевы, у которой не было предела. Море… Он впервые смотрел на близкое это чудо, величавое и спокойное в своей безбрежности, со скальными островами, вокруг которых тонким кружевом белели волны прибоя. В километре или двух от берега стоял корабль, другой шел, кажется, тоже сюда. От причала первого к его борту ходили и швартовались или отваливали карбасы или как их там… Шла погрузка. Голова их колонны терялась за редким лесом. А сзади, скрываясь за высоткой, темнел хвост бесконечного потока. Тысячи людей двигались от лагеря к берегу моря. Там начинался далекий путь на Колыму.
Кто-то рывком сдернул Сергея с камня. Он упал, сразу вскочил. Черемных с покрасневшим лицом выговаривал ему:
— Тебя предупреждал конвойный. А ты стоял, как идол. Он уже патрон в патронник загнал. Оглох, что ли?
— Не слышал, виноват, — проговорил Сергей. Он и в самом деле был так увлечен новой для него картиной, что мог стать жертвой конвоира. Понял это с опозданием. И признательно, с чувством пожал руку Виктору Павловичу.
Колонна продвигалась, часто останавливалась, Сергей шел и думал о той массе людей, которым предстоит отправиться в неведомую даль. За две-три минуты, пока он удерживался на камне и окидывал взглядом картину передвигающихся масс, в его воображении возникла и не отходила одна строгая мысль: вся эта мрачно-черная людская лента, которая целиком будет проглочена корабельным чревом, состоит из чьих-то отцов, дедов или детей; что тут есть работяги, военные профессионалы, ученые, наверняка найдутся артисты и поэты, быть может, гении и национальные герои, словом, гордость русского народа. В этой гуще, конечно, немало и гадкой накипи человеческой. Всегда разделенные, далекие друг от друга, они смешались здесь в однородную массу, уравнялись по образу жизни, по виду, словом, стали рабами, как становились ими в давние времена древнего мира, когда властвовали над государствами диктаторы или временщики вроде озверевшего Суллы или неудавшегося поэта, ставшего, императором Нероном.
Тяжкие мысли бродили в его молодой голове. Почему это произошло в стране, потянувшейся к небывалому еще светлому социализму? Писали, что суровые наказания есть один из методов подхода к социализму, чуть ли не обязательное «очищение» страны от мешающих социализму. Как на волне гуманнейшей революционной переделки поднялись и выросли волчьи нравы? Разве нужен великой стране такой социализм, при котором гибнут невинные, просто заподозренные, как отец Борис, Виктор Павлович, Иван Алексеевич, Николай Иванович, как он сам, Сергей Морозов? Всех их назвали «врагами народа», засадили за прочные стены, окружили овчарками-людоедами и теперь везут… Куда везут? Зачем везут? Наверное, затем, чтобы в этом далеке просто извести всех собранных, чтобы сгинули они в безвестности.
Сергей и сам удивился своим мыслям, доселе не возникавшим в его юношеской голове. Удивился и испугался. И вдруг почувствовал на щеках соленое. Плакал. Безмолвно, тихо катились слезы, он их слизывал, отворачивался от идущего рядом Виктора Павловича. Это были слезы жалости ко всем бредущим вниз. И к себе.
— Сережа, возьми себя в руки, — строго произнес Виктор Павлович. — Отчаяние не лучший способ бороться за жизнь. Как раз этого и хотят… Чтобы мы сами разбивали себе головы. Не поддавайся горю, сынок!
Уже темная ночь скрыла от людей и смутные кусты, и море, и колонну; уже слышались редкие выстрелы где-то позади и впереди, а они шли, шли в молчании и жути, пока не достигли берега. Здесь стоял длинный, наспех сколоченный дебаркадер. Гнали на него. Люди, взявшись за руки, спускались по двое в уже набитую почти до отказа большую баржу. Плыли, покачиваясь на мелкой волне, берег удалялся, а судно с черными бортами все ярче светилось огнями. На носу и корме все отчетливее виделось слово: «Кулу». Никто не знал значения и происхождения этого слова, оно произносилось на выдохе, как окрик лешего в глухом лесу.
Так называлось одно из семи судов — плавучих тюрем — в тот памятный, 1937 год, которые перевозили «врагов народа» за две с лишним тысячи километров — к северу от Владивостока и от пересылки на берегу с именем «Вторая речка».
Стараясь не отстать друг от друга — Николай Иванович Верховский впереди, Черемных сзади Сергея — друзья поднялись из баржи по шатким мосткам с поперечными брусьями-ступеньками на палубу «Кулу». Подгоняемые усталыми и потому озверевшими вохровцами, которые образовали два коридора до открытых люков в трюмы, заключенные даже мельком не смогли осмотреть палубу, ярко освещенную сильными лампами, и тут же оказались перед широким зевом. По доскам, придерживая друг друга и прежде всего отца Бориса, спустились до белого пола из свеженарезанных сосновых половиц. Далее, повинуясь окрику, оказались перед вторым спуском, потом перед третьим. Пароход оказался внутри многоярусным. Только на четвертом, значительно суженном настиле им приказали тесно усаживаться на пол. Без права подыматься и ходить.
Сергей и Виктор Павлович были прижаты к влажному и холодному железу с выступающими ребрами. По ту сторону обшивки равномерно, как метроном, раздавались гулкие удары тяжелой волны. Сидели молча, отходили от нервного и физического потрясения. Ныли ноги. Ныло сердце. Чувствовали, что здесь, в самом нижнем ярусе, им придется провести нелегкие дни.
После тяжелого перехода и погрузки почти все узники «Кулу» быстро уснули. Но еще долго, даже во сне, до Сергея доносились крики команды сверху, стоны и плач в трюмах. Охранники и уголовники, взятые ими на подмогу, все еще гнали по трюмам нескончаемый поток заключенных, пока весь этап не оказался в чреве судна. Вот так же, наверное, в 16–17 веках перевозили рабов из Африки на американский континент. Правда, колодок на шею теперь не одевали. Все-таки век цивилизации.
Когда Сергей проснулся и огляделся, он увидел своего соседа на коленях: отец Борис молился, довольно внятно повторяя: «Спаси и помилуй, Господи. Спаси и помилуй!» Никто к нему не прислушивался. Вокруг, куда видно, все спали, кто свернувшись в колечко, кто, сидя, как и Сергей, только теперь отвалившийся занемевшим боком от мокрого и грязного железа. Было сыро и душно. Далеко наверху, заслоняя небо, у трюмного входа просматривались фигуры с винтовками: часовые. Они казались огромными. Корабль до тошноты медленно раскачивался с боку на бок. О железо с внешней стороны сильно била вода. Трюм спал. Кто-то стонал, кто-то вскрикивал во сне.
Проснулся Николай Иванович, попробовал глубоко вздохнуть, сказал:
— Ужасно душно. Попросимся в этот, как его? Гальюн…
— А пустят?
— Не под себя же… Должны пустить.
И стал подыматься по доскам с перекладинами.
— По нужде, — сказал, словно пропуск, как только голова его оказалась на уровне сапог конвойного. — Мы вдвоем. Где это самое?..
— Вправо, на корме. По быстрому, три минуты.
— Как получится, — заметил Николай Иванович. — Не часы точного хода.
— Без разговоров!
Палуба клонилась вправо, влево, вперед, назад. Теплый воздух, такой живительный, чистый, полный аромата еще не остывшего моря, сам собой вливался в легкие. Кружилась голова — и от этого чудного запаха, и от качки, которая уже давала себя знать.
Они не торопились. Взявшись за руки, шли «вправо, на корму», навстречу им тоже шли, больше по двое, переговаривались, жадными глазами охватывали и небо в дождевых низко несущихся тучах, и горизонт, куда доставала вода. Там угадывалась только темная горбатая линия. Земля, которую покинули вчера.
Гальюн — три длинных настила метров по двадцать, с множеством круглых дыр, установили впритык к ограждению палубы. Вода из насосов непрерывно смывала из-под настила нечистоты. Удалось умыться из-под сильного крана и от этого стало легче. Теперь уже непрерывная ленточка заключенных двигалась в две стороны — от трюмов к корме и обратно.