— Павел Петрович, а у нас гость.
— Неужели Морозов? — И Петров выскочил из домика. На нем был пиджак с чьих-то более широких плеч, пустой рукав неприкаянно болтался.
— С инспекцией! — Сергей широко улыбнулся. — Надо же посмотреть на новый огород? Докладывайте по всем статьям, коллега.
Как скоро и разительно может меняться облик и настроение человека, когда беспросветная голодная жизнь отпускает его из своих когтей, и он снова получает возможность заниматься любимым делом, распоряжаться собой. Павел Петрович распрямился, поднял голову, он светло улыбался, жал руку Сергею и с понятной поспешностью принялся показывать и рассказывать. Всего и освоили-то около трех гектаров, но гребни и гряды с овощами выглядели чистыми, аккуратными, ощущалась рука опытного агронома.
Они обошли остров. Черемных едва успевал за агрономами, поддакивал, уточнял, ощущая и свою причастность ко всему сделанному.
— Теперь за парники и теплицу, — сказал Сергей. — Без них далеко не уедешь.
— Если бы вы сказали об этом майору. Он пока что понукает расширять площадь, чтобы побольше капусты для лагерной столовой.
— Скажу. Редкостный начальник, который вдруг позаботился о голодных людях! И заботы не Бог весть какие.
Виктор Петрович проводил Сергея до мостика, что-то хотел сказать наедине. И вот тут остановился, сказал:
— Не одолел болезни наш Николай Иванович Верховский. Отвезли его на сопку в общую могилу. Десятый день как отвезли. Я поздно узнал от дневального, соседи по нарам подтвердили, говорят, был в сознании до конца. Написал письмо жене…
— Сохранилось?
— Вот оно. Ношу при себе, жду оказии.
— Я отправлю. Адрес есть?
Черемных огляделся, вынул из пояса штанов помятые листки и протянул Сергею.
— Помянем его. Помолчим…
Под мостиком тихо струился ручей, прозрачная вода шевелила и нагибала водоросли на дне. Высоко над ручьем темнел крутой берег с тополями, тень от них почти добиралась до мостика. В огороженном загоне носились, играли жеребята. Мир, как мир. Серое небо, летнее тепло, комары над головой, живая вода под мостиком. А на сердце тоска и глубоко запрятанная мысль о собственном будущем. Такая вот участь…
— У меня еще семь лет впереди, — Черемных вздохнул.
— А у меня… — Сергей помедлил, посчитал. — У меня восемь месяцев. Но надежду терять нельзя.
— Я крепко надеюсь. Верю, рабству будет конец.
Они обнялись, Морозов пошел к вахте, переложил с одной руки на другую сверток с огурцами для майора: подарок директора совхоза за триста тонн навоза.
На вахте дукчанского агронома уже знали, но все-таки позвонили майору. Тот сказал, что ждет Морозова в своем кабинете. Когда Сергей открыл дверь, майор задумчиво разглядывал бумаги, голова его покоилась на правом плече. Увидев в руках посетителя сверток, оживился:
— Ну, здравствуй! Садись.
— Это вам от дукчанского начальства. — Сергей положил сверток на стол.
— Добре. Спасибо. Ты был на огороде? Твое мнение?
Морозов высказал похвалу. И сразу повел речь о парниках, теплице. Советовал строить их наверху, где-нибудь около конюшни. В долине все-таки есть опасность паводка или наледи. Не стоит рисковать.
— А как же огород, если паводок? — резонно спросил майор.
— С риском. Ведь другой земли вокруг нет. Можно вал соорудить для защиты. А теплице и парникам там не место.
— Поможешь строить? — Майор переложил голову на левое плечо. Весь в ожидании.
Они потолковали минут двадцать, и начальник пожал руку заключенному Морозову. Лицо его излучало прямо-таки мальчишеский задор: ручковаться с зэками категорически запрещено, а я пожимаю! И совсем осмелев, предложил:
— Слушай, а может, перетащить тебя в мой лагерь? Все удобства обеспечу. У тебя сколько годков по приговору?
— Три. Осталось восемь месяцев.
— Кто судил?
— Никто не судил. Особое совещание.
— Когда по Особому, то эти три могут растянуться, как резина. А у меня не залежится, получишь отличную характеристику.
— Нет, останусь в совхозе. Спасибо за доброе слово. Там у меня друзья, учителя-агрономы.
— Как знаешь. Но не забывай, наведывайся.
Они расстались почти друзьями. Но была и тень: напоминание майора об опасности: приговор — резина…
Что это не оговорка, Морозов знал и по Дукчанскому лагерю, где был свой оперчек, ничтожный человечек, которому не по силам, не по уму пришлась бы любая самая простая работа. В лагере он не сидел без «дела». И Морозову рассказывали, что, по крайней мере, троих он «укатал» перед освобождением на новый срок. Словом — бояться было кого. Тем более что общее положение на Колыме менялось в худшую сторону. Вести о новых сроках приходили из лагерей-приисков. Лучше бы не приходили, не терзали сердца тех, у кого срок малый.