— Нет статьи. Есть буквы: КРА.
Вышел из кабинета начальник, стоял, слушал, наблюдал. Чиновник сказал:
— Срок твоего заключения истекает сегодня. Распишись вот тут, что уведомлен. Так. Пока соберешься в бараке, кассир приготовит тебе заработанные деньги, зайдешь получить. Вот эту бумагу с решением УРО Севвостлага предъявишь лично в окно номер четыре. Знаешь, где УРО?
— Знаю. Бывал.
— Можешь ехать. Там получишь справку для паспорта. И век будешь помнить, что так легко отделался.
Начальник лагеря подошел и неожиданно протянул руку:
— Прими мое поздравление, Морозов. Желаю тебе честной и хорошей жизни. У тебя все впереди.
Вышел из лагеря с бумагами в руке, шел по сто раз хоженой дорожке и ощущал себя словно бы после долгой болезни, когда ты вышел из больницы, но еще не веришь, что можешь стоять, способен быть как все другие, идти по делам, работать, улыбаться, когда весело, и хмуриться, когда скверно на душе. Неведомое состояние, к которому он шел три года через принуждения, страхи и саму смерть, а пришел — и что-то не ощутил радости, не потянуло его плакать от счастья.
Вдруг остановился. А куда ему идти? Да, ехать в Магадан, за паспортом, этой книжицей, без которой ты не человек.
Но сперва в теплицу, где у него верный друг, почти отец, где чистый покой.
Василий Васильевич, конечно, знал, что Сергей придет. У него на столе, под покрывалом, что-то бугрилось, в теплице переговаривались Зина и Катя, пахло весенней распаренной землей и мятными пряниками. Он первым и обнял Морозова, прижался мягкой бородой лицом к лицу и заплакал. Зина и Катя смущенно и тоже со слезами поздравили его. Сели за стол, поели, выпили мятный чай и только начали было разговор о новой жизни, как вошел Пышкин, пожал руку сперва Сергею, потом Кузьменко. Девчата мигом исчезли из теплицы.
— Ну что, товарищ Морозов? — Пышкин нажал на слово «товарищ». — Будем работать в Дукче? Или есть другие планы?
— А вы и беспаспортных принимаете? — без улыбки спросил Морозов.
— Нет. Но у тебя есть паспорт.
— Есть бумажки для получения…
— Ну, это формальность. Я вот что хочу узнать. Деньги у тебя имеются?
— Да. Восемьдесят три рубля, и еще пятьдесят из лагеря.
— Не Бог весть что, но на первый раз достаточно. А теперь уже официально: я предлагаю тебе работу бригадира-агротехника на Дальнем, поле. Оклад девятьсот рублей. Поработаешь год, а там…
— Спасибо за доверие, Василий Николаевич. Я готов к работе и на Дальнем, и здесь, если будет надобность.
— Отлично. Приказ мы напишем, как будет паспорт. А сейчас, молодой человек, извольте в Магадан. Нечего терять время даром. Это вам не в лагере, понятно?
И усы его задорно поднялись.
С ПАСПОРТОМ НА РУКАХ
Паспорт Морозов получил через два дня. Паспорт, как у всех, но на страничке, где «особые замечания» ему влепили продолговатый штамп черного цвета. В рамке крупно выделялась цифра «38», слово «ограничения» и еще какие-то не очень ясные и мелкие слова.
Он спросил, зачем штамп? Ответили:
— Не имеешь права проживания в Москве, Ленинграде, в столицах республик и в некоторых других крупных городах. И не ближе ста километров от них. Нарушение этого правила карается сроком тюремного заключения от трех лет и больше.
Он уже отошел от окна, но вернулся и спросил:
— А в Магадане я могу жить?
— Нет, — ответил паспортист, не глядя. — Пограничная зона.
Морозов постоял, подумал. И улыбнулся. От Рязани до Москвы более ста километров. От родного города все триста. Значит, хоть там можно. Впрочем, почему, там?..
Что за жизнь ждала его «там» — не знал ни сам он, никто другой. Три года лагеря просто так не отбросишь. Так и потянутся за тобой этаким грязным хвостиком на всю дальнейшую жизнь.
И он поехал назад, в Дукчу.
Совхоз отгородился от рядом идущей колымской трассы плохоньким штакетным забором в рост человека. Но не поскупился на въездные ворота. Они были высоки, на мощных столбах, с аркой поверху, где болтался какой-то вылинявший плакат. Правда, ворота давно не закрывались, одну половинку кто-то сбил, и лежала она в зарослях бурьяна, с угла помятая гусеницами неразворотливого трактора.
Два больших бревенчатых дома — торец в торец — стояли за воротами, образуя начало совхозной улицы, которая так и не состоялась, поскольку напротив домов еще не было строений — только фундаменты с разным хламом, а за ними открывались коровники, сенной двор и огороженный жердями выгон, с тем крепеньким запахом, который не переносят привередливые горожане.