«Где мудрец? Где книжник? Где совопросник века сего? Не обратит ли Бог мудрость мира сего в безумие?».
Длинные волосы пророка, разгуливавшего с жезлом в руках, обращали на себя всеобщее внимание. Кое-кто подходил к нему и вступал с ним в разговор. И каждому пророк неизменно говорит то, что рождалось у него в сновидении и что он считал долгом своим поведать миру:
— Существование Вавилона Великого продлится только до 1916 года, — пророчествовал он. — В 1916 году будет всемирное разрушение. Бог уничтожит все царства мира сего.
Немцы добродушно слушали пророка и, улыбаясь, отходили от непонятного чудака.
Но если в Германии полиция сквозь пальцы глядела на чудачества Генесина, то в России полиция отнеслась к нему совсем иначе. Когда Генесин, выполняя свою миссию, с жезлом в руках, приехал в Петербург и появился на Невском проспекте, полиция его тотчас же арестовала и, с жезлом, препроводила через приемный покой в больницу Николая Чудотворца. Здесь ему остригли волосы, одели в серое платье, занумеровали и в «скорбном листе» определили его душевное состояние, как paranoia religiosa[6].
Часто в разговоре с Генесиным я касался его пророчеств, стремясь доказать, что они не могут осуществиться. Генесин глядел на меня грустными глазами, слушал и, как я замечал, постепенно начинал сам колебаться в своих убеждениях.
— Ведь 1916 год не за горами, — говорил я. — Неужели вы и тогда будете верить снам, когда пророчество не сбудется?
— Не знаю, сбудется ли то, о чем я пророчествовал. Но иначе я не мог поступить. Так надо было.
— Ну, а теперь-то вы видите свои пророческие сны?
— Теперь — нет. Давно уже не видел их. А вот когда был на свободе…
Генесин воодушевлялся и начинал рассказывать подробно о пророческих сновидениях.
— Было все время какое-то влияние на меня, знаете, вроде, как бы гипнотизм, такое магнетическое влияние… Казалось, какие-то силы извне действуют на меня. Я пророчествовал и чувствовал, что не могу остановиться… Точно и не я говорил, а кто-то другой говорил во мне…
Присматриваясь позднее к Генесину, я видел, что он уже смущенно говорит о своих пророчествах, колеблется и 1916 года ждет с нетерпением только для того, чтобы возродиться к новой жизни. Здесь, в больнице, он увлекся авиацией и, не имея никакого представления о механике, стал изобретать воздухоплавательные аппараты.
Однажды и зашел в больничную столовую. В небольшом помещении с четырьмя окнами, за двумя длинными столами, сидели больные и занимались каждый своим делом.
Увидя меня, кто-то с гордостью крикнул мне:
— А ведь колесо-то вертится!
Я подошел к сидящим за столом и поздоровался. На столе я увидел прелестно сделанную модель аэроплана и похвалил ее. Генесин с воодушевлением заговорил о своем изобретении:
— Долго я возился с нею. Еще в Полюстровской больнице надо мной смеялись, говорили, что не полетит. А вот теперь летает.
— А ну-ка, пустите ее.
Генесин завел ключом пружину. Машина задрожала, сделала поворот кругом, плавно поднялась вверх и, словно сверчок, понеслась в угол, прямо па печь, где и упала.
На лице его товарищей по больнице отразилась гордость за своего творца.
— Ну, а настоящую машину сделаете? — спросил я.
Генесин уверенно заявил:
— Сделаю и настоящую.
— Как же? Без мотора?
— Конечно, без мотора. Вместо мотора у меня будет регулятор, управляемый руками, вроде велосипеда. Это поспособнее будет, чем мотор. На свою силу я всегда могу расчитывать, а вот на мотор-то не особенно. Ведь взвейся я высоко, мотор-то мне не скажет, что он не может работать: остановился, а ты лети камнем вниз. Нет, мотор — штука ненадежная.
На мои возражения, что такой аппарат неудобен во многих отношениях, Генесин упорно отстаивал свое изобретение, развивая мне какую-то придуманную им систему рычагов.
— Раз завел — она и летит, пока тебе не надоело лететь. Вот, я даже чертежик сделал.
Генесин порылся в кармане и вытащил чертеж.
— Это изобретение удобно и для часов, вот посмотрите, раз завел и — готово.
Мы углубились в чертежи, малопонятные мне. Я рассеянно слушал объяснения Генесина, думая про себя, как много мог бы дать этот талантливый, но темный человек, заблудившийся в своих религиозных исканиях.
В мае 1913 года Генесин выписался из больницы. Поселился он на Васильевском острове, в рабочем квартале. Зная, что он собирается уехать за границу, я поспешил навестить его.
В маленькой комнатке мы долго сидели и говорили на тему о пророчестве. Я по-прежнему скептически относился к его уверениям, что гибель Вавилона великого (так он называл европейские государства) произойдет в 1916 году. Прощаясь с ним, я получил от него на память тот жезл, с которым он был препровожден в сумасшедший дом.
Прошло с того времени несколько лет.
Недавно, разбираясь в своих вещах, я нашел жезл Генесина. Этот пирамидальный жезл, длиной в 1 1/4 арш., сделанный из дуба, невольно обращал внимание надписями, выжженными на нем. На восьми гранях жезла были следующие надписи на русском и немецком языках:
«Существование Вавилона великого только до 1916 г. Восемь лет (от 1908–1916) мир будет (с мудростью своею) простираться вперед. После восьми лет хорошо было бы, чтобы люди выходили из городов и жили бы вне; но не в каменных домах».
Когда теперь я вспоминаю, что в Европе четвертый год идет кровавая бойня народов, гибнут великие государства, разрушаются цивилизации, — я думаю о том, что в предчувствии этих событий таилось не одно «сумасшествие» Генесина.
Николай Вавулин
В МИРЕ ПРИЗРАКОВ
Здесь, в сумасшедшем доме, как будто не существует смерть.
Дьявольская загадка — человеческий мозг.
Время и пространство и смерть, но ничего подобного не знает безумец.
Короли и императоры, принцессы и князья, боги и духи — живут в сумасшедшем доме своей особой жизнью. Ни один император не изобразит вам позы и голоса исторического лица так, как изобразит его безумец, воплотившийся в историческую личность.
Вот Иисус из Назарета. Истощенный вид, русые волосы прямыми прядями упали на худые плечи, светлая бородка под бескровными губами — тип русского Христа на православных иконах. Он ходит но коридору и беззвучно шевелятся губы его. Когда спросят о чем-нибудь, он вскидывает страдальчески удивленные глаза и вопрошает:
— За что меня распяли? За что?
И показывает руки, на ладонях которых — раны, словно он был пригвожден ко кресту. Такова сила его чувства, вызывающая на ладонях стигматизацию…
Передо мной — «его величество».
Я не только не обнаруживаю пред ним своих верноподданических чувств, напротив, не скрываю улыбки и удивления перед жилищем его величества, далеко не соответствующим его царственному происхождению. Мне сообщают, что его величество родом из крестьян. Спрашиваю:
— Разве крестьянин может быть императором?
Лицо его величества делается надменным. Он презрительно окидывает меня взглядом с ног до головы и коротко и выразительно поясняет:
— Надо уметь понимать события.
— Я не понимаю их, ваше величество.
Искренность моего тона и смиренное поведение, не выходящее из рамок этикета, делают его величество снисходительным.
— Пожалуй, я вам расскажу, — после минутного раздумья решает его величество и начинает свой рассказ:
— Вот, не только вы, но и врачи тоже не хотят поверить мне. Больные утверждают, что это — бред. Но позвольте, какой же это бред, когда я знаю, что это — факт. Для вас неясно — почему я вырос в деревне и имею крестьянский паспорт в то время, как я по своему высокому происхождению мог жить во дворце и без всякого паспорта. Объясняется это просто. Родился я в Зимнем дворце. На третий день моего рождения, в тот самый момент, когда возле меня никого не было, вдруг к моей люльке спустились три орла. И прежде, чем я успел крикнуть, они, подхватив меня на свои крылья, понеслись со мной в воздушном пространстве. Я не помню, сколько времени мы летели. Помню только, что пролетали мы города, леса и горы. Наконец я почувствовал, что мы спускаемся к земле. Не было сомнения, что орлы устали. Я заметил, что мы летим над полем и орлы острым взглядом беспокойно рыщут по сторонам. Наконец, увидев кусты, орлы спустились и, стряхнув меня с крыльев в кусты, мигом поднялись кверху и исчезли. В кустах меня потом нашли косари, взяли к себе в деревню и там меня воспитали. Не правда ли, так все это странно?