Поэтому, в какой-то степени, она просто кинулась к нему, как к единственной реальности в ненастоящем расплывчатом мире. Ей нравилось с ним общаться, она хваталась за эту соломинку реальности и настраивалась на то, что жизнь не закончилась. И он сам ей нравился. Причем тоже с самого начала. И так же, как и с «чувством реальности Артура», как говорила Карина про себя, практически с того самого момента, как дверь их гостиной открылась и они увидели открытое лицо и высокую фигура старшего сына Брайтона, Карина почувствовала, что парня лучше она еще никогда не встречала. И вряд ли когда-нибудь встретит. Артур был лучше всех, он был просто невероятен. И нравился ей — и как человек, и как мужчина. В этом не было кружащейся головы или подгибающихся колен, а также эйфоричного восторга и восхищения, просто он ей очень сильно нравился, до чуть-сладкого ярко-голубого ощущения в груди.
Она никого лучше никогда не встречала и полностью осознавала это. Ей хотелось общаться с ним, держаться за него, как за островок реальности и настоящей жизни. Хотелось опереться на этот островок и чтобы через него весь мир снова обрел надежную, спокойную реальность. Так, когда ее друзья спали после метагипноза, а Карина боялась сомкнуть глаза, зная что сразу погрузится в накатывающие зеленые волны, поглощающие ее близких одного за другим, ее жизнь и ее родную планету, ощущая панику одиночества в непонятном нереальном мире, она звонила Артуру, зная, что рядом с ним будет надежно и мир обретет реальность. И интерес. И так и происходило. Артур приезжал, вез ее куда-нибудь, рассказывал много интересного, шутил. И все это было реально, как яркая вспышка настоящего, пробивающаяся через навязчивое затягивающее полотно бреда. Она сидела рядом с ним и наслаждалась этой реальностью. Этой безопасностью и надежностью. И чувствовала, что если она снова полетит в пропасть ненастоящего и нематериального, то он ее подхватит, и все станет хорошо. В конце таких встреч она боялась расставаться с ним, потому что стоило Артуру уйти и мир снов постепенно расплывался и терял очертания. Но было одно но. И это «но» все портило и заставляло ее общаться с ним меньше, чем ей самой хотелось.
Он ей прохода не давал. А Карина слишком хорошо понимала, что связано это не с чисто человеческой спокойной, легко объяснимой симпатией. Она видела, что нравится Артуру, и не просто нравится — а нравится всепоглощающе, всепроникающе, что он скорее всего любит ее, и уж точно очень сильно влюблен. Просто это была не влюбленность мальчика. А хорошо осознаваемая, решительная, надежная, целеустремленная влюбленность, а может быть уже и любовь, сильного молодого мужчины. Карина видела эту целеустремленность и решительность чувств и не знала, что делать. Лишь в самом начале ей показалось, что, может быть, маловероятно, но может быть, чувства Артура, золотого парня Артура, наследника Брайтона и самого яркого из его детей, больше похожи на поверхностную влюбленность или банальное желание затащить в постель понравившуюся девушку. Она сразу поняла, что это было не так. Что это было серьезно — у него было серьезно, решительно и настолько целеустремленно, что порой она не знала куда деваться. Не потому что не хотела его видеть или общаться с ним. Хотела и еще как! И радовалась каждой встрече! А потому что не знала, что ей с ним делать.
Ведь в отношении своих чувств она точно знала только что он ей нравится, и что он реален (то есть не снится ей, а действительно существует) — но этого было мало. Этого было бы мало дня него, и мало для нее. Она не могла притворяться и давать больше, чем есть в ней самой. Не потому что была слишком озабочена морально-этическими вопросами или не умела притворяться, а потому что у нее просто не было и не могло быть сил врать себе или ему. Все силы уходили на обретение реальности нового мира и своего места в нем, на переживание оглушающей боли и глухого бесчувствия, на попытки обрести почву под ногами. И кроме того, она действительно не могла врать реальному Артуру. Он был настолько реальным и настоящим, что казался просто несовместимым с понятием лжи или недосказанности, и она просто не могла дать ему что-то ненастоящее в ответ на то настоящее и реальное, что давал ей он.