Когда выяснилось, что у Мораг и так слишком много домашних забот, чтобы заняться ещё дикой кошкой, мне следовало, без сомненья, выпустить её, но несмотря на всё то, что я слышал и читал о неукротимой природе диких кошек, я не встречал никого, кто мог бы лично рассказать мне об этом. Мне также было известно, что целого и невредимого котёнка удаётся поймать очень редко, и я чувствовал, что возможность проверить действительность этого мифа упускать нельзя. Я вернулся на заимку и оттуда позвонил доктору Морису Бэртону, зоологу, у которого дома в Саррее содержится большой набор диких зверей, который всю свою жизнь посвятил изучению поведения животных и имеет опыт общения со всеми представителями британской фауны. Как это ни странно, однако, оказалось, что он никогда не держал диких кошек и не знал никого, кто бы пробовал приручить их, хоть и слыхал об одном человеке, который всю жизнь мечтал заполучить для эксперимента здорового котёнка. Он вызвался позвонить своему другу, который перезвонит мне через полчасика, и через некоторое время я переговорил с г-ном Уильямом Кингхэмом, который пообещал на следующее утро выехать из Лондона на машине, чтобы забрать кошку. Дело было в пятницу вечером, и он предполагал завершить семисотмильное путешествие к утру в воскресенье.
Я отвёз теперь уже явно рычащую корзину на лодке в Камусфеарну. Оставался единственный способ переждать следующие полтора суток : убраться из своей спальни в пользу котёнка, а самому спать на кухне. Я проделал это не очень-то охотно, и не только потому, что представил себе, во что она превратится после этого, но и потому, что прошло лишь три дня с тех пор, как я вернулся туда после отъезда своего последнего гостя.
Когда мы причалили к берегу у дома, уже стемнело, и в ту ночь не было никакой возможности достать подходящей пищи для дикой кошки. Я оставил корзину в своей спальне открытой, поставил рядом блюдечко консервированного молока и несколько кусочков молоки морской форели. Подумав, заткнул печную трубу клубком проволочной сетки.
Наутро, после уже ставшей привычной ночевки в спальном мешке у камина, при беглом осмотре спальни кошки обнаружить не удалось. Исчезла одна молока и всё молоко из блюдца, в центре моей постели было весьма пахучее месиво, но автора всего этого безобразия не было видно нигде. Мне помнится, точно так же мы ещё детьми запирали ежей в комнате, из которой не могла бы ускользнуть и мышь.
Утром, едва проснувшись, ещё неумытые, но снедаемые любопытством, мы находили лишь одну иголку, которая свидетельствовала о том, что это был не сон. Я подозревал, что взрослые вмешивались в эти дела по ночам, но в том возрасте мы все были и очень большими фантазёрами, и фаталистами.
При более тщательном обследовании кошка нашлась в трубе. Она вытащила ненадёжную затычку из проволочной сетки, и забралась, как сова на приступочку где-то в полуметре выше рядом с решёткой. Мои первые попытки достать кошку оттуда лишь загнали её ещё выше в трубу, в такое место, откуда выгнать её можно было только таким орудием с дистанционным управлением, как веник для чистки труб.
Меня это огорчило, так как изловить её всё-таки было необходимо, и так же было ясно, что это может травмировать объект, который предстояло приручать. Но выбора не было, и Джимми Уатт, вооружившись бечёвкой и грузом, взобрался на крышу, а я, надев несколько пар рукавиц и перчаток, ждал внизу, приготовившись схватить котёнка, когда он спустится до пределов досягаемости.
Все рукавицы, как оказалось, были совсем ни к чему, хотя было достаточно рычанья и плевков, но никакого возмездия. Освободившись, кошка одним прыжком забралась в самый темный угол комнаты, и, пока я изолировал дымоход, оставалась там, а глаза у неё тускло сверкали.
Наступило воскресное утро, в моей спальне был полный разгром, но не было никаких признаков появления спасательной бригады с юга. По-видимому ночью у моего пленника во всей красе проявился его норов. Он сосредоточился не на побеге, а на разрушении, изорвал письма, играл в мяч пузырьками чернил, с воздушной лёгкостью подымался на самые удалённые полки, о которых выдра не помышляла в своих даже самых буйных мечтах. Он хорошо пообедал остатками кулик-сороки, от которой не осталось ничего, кроме перьев с крыльев и клюва. Надругательство в центре постели повторилось, гораздо ярче и откровеннее, можно сказать, чем прежде. На день кошка устроилась в тростниковой корзине, плетёном коробе, предназначенном для перевозки грузов на пони, который мы когда-то нашли на берегу, и который теперь висел на стене как урна для бумаг, вне пределов досягаемости для выдр.
Необходимость охотиться на птиц в ближайшей округе, чтобы прокормить эту тварь, тревожила меня. Многие птицы в непосредственной близости к Камусфеарне были гораздо более ручными, более доверчивыми, чем в тех местах, где то один, то другой охотник постоянно шастает с ружьём. Мне не хотелось нарушать это спокойствие, и, когда я вышел из дома с заряженным ружьём, то чувствовал себя мерзким предателем по отношению к этому небольшому святилищу, которому я так долго поклонялся. Положение усугублялось гусями, которые настойчиво следовали за мной, иногда пешком, иногда, заметив меня издалека, прилетали ко мне туда, где я, замаскировавшись, сидел на скале какой-то удалённой шхеры. Они меня смущали, мне было как-то стыдно оттого, что они могут стать свидетелями проявления хищнической стороны моей натуры. Пока я, скорчившись, сидел там под мелким дождичком и солёным ветром, то заметил, что твержу про себя детское заклинание :
"Я делаю это лишь затем, чтобы жил котёнок". Затем оно, по рассеянности, перешло в слова и мелодию полузабытого гимна: "Он погиб, чтобы мы могли жить". И тогда я понял, что подсознательно переступил тот рубеж, перед которым пасовал разум, - ведь все христиане всё-таки питаются плотью и кровью Господа своего.