— Как только ты покажешь ее пруссу или литовцу, они помогут найти селение старейшины Лаво. Возьми.
Андрейша взял деревяшку, и старуха сразу исчезла. Он даже не успел поблагодарить ее.
Теперь юноша знал, что Людмила жива и что он скоро увидит ее. Скоро, но не сейчас, не сегодня. А он так хотел ее видеть!
Ему трудно было покинуть дом мастера Бутрима. Каждая вещь напоминала радостные, счастливые дни. Вот платок, он привез его прошлым летом в подарок из Новгорода. Вот рассыпанные стеклянные бусы…
Он поднял платок, собрал бусы, обернулся к иконам в углу. На него глядели изможденные лица новгородских святых с большими страдающими глазами и глубокими морщинами.
Со смущенной душой и тяжелым сердцем оказался он на улице. Из дома хлебопека Ганса Шпигеля вышли мастера. Они знали Андрейшу. Немцы жали руки юноше, говорили слова утешения, грозили орденскому замку облипшими тестом кулаками.
Андрейша долго бродил по кривым улочкам Альтштадта, стараясь привести мысли в порядок. День не казался ему светлым и радостным. Будто солнце зашло за темное облако и все изменилось, потускнело, поблекло. Ему захотелось побыть среди людей.
Харчевня, куда он зашел, несмотря на раннее утро, была битком набита разноплеменной солдатней. Орденские наемники пропивали здесь свои деньги, по-своему веселились. Хозяин, тучный немец с потным, красным лицом, стоял у огромной пивной бочки и смотрел в дальний угол. Его внимание привлекли кнехты, игравшие в кости. Судя по выкрикам, они были готовы вцепиться друг другу в горло. Две розовощекие хозяйские дочери в высоких шляпах из синего бархата и в белых передниках разносили гостям кружки с пивом.
На улице приветливо светило солнце, в харчевне, разгоняя мрак, горели свечи. Андрейша высмотрел себе свободное местечко у двери и, спросив пива, уселся на тяжелую дубовую скамью. Рядом подвыпивший шотландский стрелок в голубом берете горланил песню. С другой стороны сидели два огромных прусса, опоясанных мечами. У одного на лице страшная рана: меч начисто отсек ему не только ухо, но и щеку. Вздохнув, бородатые воины молча взялись за кружки с пивом и разом опорожнили их.
— Друзья, — сказал солдатам Андрейша, — почему здесь собралось так много воинов? Разве где-нибудь идет война?
— Кто ты? — спросил одноухий прусс, казавшийся старшим. — Ты не совсем чисто говоришь на нашем языке.
— Я русский, из Новгорода, — ответил юноша. — В нашем городе живет много пруссов.
— Будем знакомы, Русь, — сказал одноухий. — Новгородцы всегда были нашими друзьями.
Бородатые пруссы похлопали по плечу Андрейшу и потребовали еще пива.
— Ты хотел знать, почему в Кенигсберге собрались воины? — спросил прусс помоложе, когда пиво было выпито и перед каждым опять стояла полная кружка.
Андрейша кивнул головой.
— Тогда слушай… Скоро, очень скоро орденские рыцари выступают в поход. В замке собрались рыцари многих земель. Им предстоит редкая забава — поохотиться на людей. Да, да, большая охота. Литовцев будут убивать, как диких зверей.
Молодой воин сжал кулаки. В его голубых глазах сверкнуло бешенство.
— Худо, худо! Мы не звали на свою землю рыцарей. Мы жили счастливо… Проклятые монахи! Окрестили нас, сделали рабами. Выбора не было: или крестись, или умирай…
— Перестань, Лубейтен, — сказал одноухий, строго посмотрев на него. — Нас могут услышать…
— С вами, новгородцами, у нас всегда была дружба, — не слушая продолжал молодой прусс. — Отец моего отца рассказывал, что в давние времена у нас и у русских были одни и те же боги. Многие русские не захотели креститься и бежали к нам. Некоторые потом вернулись, а часть осталась и разделила нашу судьбу. Но после страшной Хонедской битвы пруссы бежали в Новгород и приняли вашего бога… Ты слышал, юноша, о смерти великого князя Кейстута, — спохватился он. — И пруссы, и жемайты, и литовцы оплакивают князя Кейстута… Горе, горе, погиб наш любимый Кейстут!
— Горе нам! — вторил одноухий солдат.
Шотландский стрелок, промочив глотку новой кружкой пива, снова принялся петь песню: О верный мой, О храбрый мой! Он ходит в шапке голубой. И как душа его горда, И как рука его тверда! Хоть обыщите целый свет — Нигде такого парня нет. — Метко бьют из лука шотландские стрелки, — сказал старший воин. — Плохо, что они воюют за рыцарей. А с ним, — он кивнул на певца, — бывал я в одном отряде. Песню эту часто поет, хорошая песня. — И он перевел слова Андрею.
А шотландский стрелок продолжал: Есть рыцари из многих стран — Француз и гордый алеман, Что не страшатся тяжких ран; Есть вольной Англии бойцы, Стрелки из лука, молодцы, Но нет нигде таких, как мой, Что ходит в шапке голубой. Шотландский лучник закончил песню, посмотрел вокруг и с гордостью поправил свой голубой берет.
— Не пройдет и двух дней, как рыцари выступят, юноша, — сказал одноухий, — вспомнишь мои слова. И горе некрещеным литовцам и пруссам. Ни детям, ни женам, ни старикам не будет пощады.
Глава седьмая.
ЗА ГОРАМИ, ЗА ДОЛАМИ УМЕР ПОЛЬСКИЙ КОРОЛЬ
Архиепископ польский Бодзента ехал на шляхетский съезд в тряской коляске с кожаным кузовом. На кузове виднелся его грубо намалеванный герб: красное поле и желтый полумесяц рогами кверху, с желтым крестом посредине.
Владыка сидел с правой стороны, на почетном месте, обложенный со всех сторон пуховыми подушками. Двести верст, оставшиеся позади, изрядно его утомили. Шестьдесят два года не шутка даже для такого крепкого и здорового мужчины. Вместе с владыкой сидели епископы Стибор Плоцкий, Николай Куявский и архидиакон Гнезненский Ян из Чернкова. Дорога была плоха, начиналась оттепель, земля раскисла. Возле Серадза возок не раз застревал в грязи, и восемь лошадей, впряженных попарно, с трудом его вытаскивали. Ездовые кричали, ругались и хлопали бичами.
За архиепископской коляской ковыляли по ухабам еще две повозки с престарелыми прелатами. Многие духовные лица, составлявшие свиту архиепископа Бодзенты, ехали верхами. И Бодзента предпочел бы ехать на коне, если бы не преклонные года и сан первосвященника.
Конвой Бодзенты состоял из ста пятидесяти всадников с копьями и мечами во главе с познанским воеводой.
Впереди архиепископской коляски ехал верховой с крестом.
В последний день пути архиепископ Бодзента был задумчив и разговаривал мало. Ему вспомнился Людовик, покойный король венгерский и польский, которому Бодзента был обязан своим теперешним положением. Архиепископ перебирал в памяти события, связанные с его смертью. Прежде чем умереть, король предусмотрительно созвал совет. На него приехали многие знатные поляки, и все, в том числе Бодзента, дали клятву верности его дочери Марии и тринадцатилетнему зятю короля — Сигизмунду Бранденбургскому.
Но в Польше не все соглашались признать королем Сигизмунда. Много несогласных было на великой Польше и Мазовии из числа мелкой шляхты.
А сколько неприятностей и волнений принесла архиепископу эта клятва! Он оказался в самом центре партийных распрей. И иные шляхтичи, противники Сигизмунда, обходились неласково даже с ним, польским первосвященником…
К коляске архиепископа, разбрызгивая грязь, подскакал всадник.
— Ваше священство, — вскричал он, осадив коня, — впереди виден крест главного серадзского костела.
— Так, так, — ответил архиепископ, — благодарю, сын мой. — Склонив голову, он снова закрыл глаза и стал думать.
Всадник повернул коня и поскакал обратно.
Странные звуки привлекли внимание архиепископа. Он поднял голову. Ян из Чернкова, сидевший напротив, открыл рот и, похрапывая, спал сном младенца.
«Тонкая штучка этот архидиакон… — пришло в голову Бодзенте. — Кем его считать — врагом или другом?» И решил доверяться ему с осторожностью.
«Гжемалиты и наленчи — вот главная опасность, — думал архиепископ. — Два могущественных рода, стоящие друг против друга, готовые схватиться насмерть». Он чувствовал себя между враждующими, как между молотом и наковальней. Надежда, что съезд в Вислице поддержит ставленника гжемалитов Сигизмунда, не сбылась. Архиепископ сжал кулаки, вспоминая Вислицу. Победу одержали наленчи. Они ратовали за венгерскую королеву, обязанную выбрать себе мужем поляка.