Вечером поминки продолжались. Повеселевшие гости охотно ели и пили, искоса поглядывая на лавку, где недавно лежал покойник. Много гости выпили пенного пива, много еще сказали хороших слов в память умершего. Жрец Бутрим просил душу покойного, стоявшую у дверей, принять участие в трапезе и бросил ей в угол колбасы и жирного мяса.
— Халеле-леле, почему ты умер? — раскачиваясь, пела молодая Вильда, происходившая из прусского племени. — Разве у тебя не было хорошей еды и хмельного питья? Почему же ты умер? Халеле-леле, почему же ты умер? Разве у тебя не было молодой, красивой жены? Почему же ты умер? Халеле-леле, почему же ты умер?!
Распустив густые волосы в знак печали, Вильда закрыла ими лицо. Из каштановых волос торчали лишь маленький нос и розовые кончики ушей.
Вильде предстояло оплакивать мужа тридцать дней. На восходе и на заходе солнца она подолгу будет лежать на свежем холмике, где зарыт пепел Олелько.
К вечеру Бутрим решил, что душа умершего насытилась, и попросил ее покинуть дом. Она улетела, и тогда начались настоящие поминки.
Люди оживились, стали громко разговаривать и пили за здоровье друг друга. Женщины, отведав хмельного, пустились в пляс, притопывая босыми пятками и потряхивая косами, визжали и размахивали руками.
Сам старейшина вихлялся, топал и приседал, пока его не оставили силы.
И долго еще раздавались из дома Олелько звон гуслей, струнное гудение, стон свирелей и удары бубен.
Увлекшись похоронами, Бутрим позабыл о жене и дочери.
Анфиса с ужасом смотрела на своего мужа.
— Великий боже, — шептала она побелевшими губами, — двадцать лет я жила с язычником! Нет мне прощения на этом свете и не будет на том! — Ей представлялись страшные мучения в аду. Исповедаться бы, но разве найдешь попа в этих местах!» Доченька, мы погибли, — казнилась она. — Отец нас обманывал. Хорошо, что ты не видела его в этой страшной одежде ».
На Олельковы поминки мать не пустила девушку.
Анфиса порывалась бежать в лес. Но далеко ли убежишь? И что будет с Людмилой? Разве Андрейша возьмет в жены девушку, у которой отец язычник?!» От нас отвернутся все православные люди, никто не подаст кружку воды, если мы будем умирать от жажды ».
И Анфиса молила бога о смерти. Ведь муж у нее не только язычник, но поганский поп, а этот грех во сто крат страшнее.
Она долго сидела на лавке, устремив в лес невидящий взгляд. А лес стоял перед ней темный и загадочный. Покачивая ветвями, шумели дубы, липы и сосны.
Вернувшись в дом, Анфиса сказалась больной. Людмила не отходила от матери.
Уже было совсем поздно и темно, когда Бутрим объявил старейшине, что едет завтра в Ромове по призыву великого жреца. Он просил двоюродного брата оставить у себя жену и дочь.
— Людмила здесь будет ждать жениха, — сказал Бутрим.
Старейшина с радостью согласился.
— Твоя семья — моя семья, — клятвенно повторил он, притрагиваясь к голове двоюродного брата.
Помянув покойника, гости и хозяева наконец угомонились. Темнота и тишь обступили лесную деревеньку. Изредка из чащи доносился тоскливый волчий вой да ухание филина.
Бутриму плохо спалось в эту ночь. В ушах стояла пронзительная музыка и заунывное пение. Мешал дурной запах в доме и всхрапывание спящих.
На дереве забила крыльями большая птица; наверное, тетерев в когтях у совы. Сквозь узкое окно под потолком в горницу доносились все лесные звуки.
Бутрим стал размышлять о смерти Кейстута, о недавних событиях в Альтштадте, жалел, что не убил наглого солдата Генриха Хаммера. Потом мысли перенеслись в Вильню. Он представил себе краснобородого судью судей. Зачем великий призвал его?.. Произошло что-то важное. Наверное, опять война. Он мог бы взять жену и дочь с собой в Вильню. Но как быть с Андрейшей?
Он отдает свою дочь за русского и ничуть не жалеет. Людмила любит, пусть она будет счастлива. Андрейша неплохой человек и тоже любит ее.
Жрец Бутрим никогда не был изувером. Наоборот, он сомневался, что боги существуют, и думал, что вера в богов, а не сами боги спасут Литву от поработителей. Много раз он спрашивал себя, зачем он ведет опасную игру. Ведь еще до того, как великий жрец назначил его криве, он не верил богам. И все же он стал жрецом в Земландии и Самбии, в самом логове заклятого врага. Он вел двойную жизнь, каждый день рисковал головой. И не только своей — жена и дочь разделяли с ним смертельную опасность. Бутрим крестил Людмилу, думая, что облегчит ее участь, если немцы узнают всю правду.
Он рисковал всем. Ради чего?
Земля предков! Вот ради чего он принес в жертву все, что у него было самого дорогого.
Вера в богов нужна для народа, и он будет ее поддерживать, а если надо, отдаст за нее жизнь…
Из окна тянуло ночной сыростью леса. Бутрим укутался теплым овчинным одеялом. У него в доме в Альтштадте окна закрыты прозрачной новгородской слюдой…» Цел ли сейчас мой дом?«Бутрим посмотрел на очаг: красноватые угольки едва тлели в золе. Поежившись, он выполз из-под теплого одеяла, подложил несколько сухих поленьев и снова лег на лавку.
Стреляя искрами, задымили дрова. Огонь быстро разгорался.
Он вспомнил, что весь день не видел жену и дочь.» Боже, ведь я забыл про них! Не сегодня, а как только стал жрецом криве! Бедная Анфиса, что она подумала, увидев меня в жреческих одеждах? Ведь она не знала, кто я… Зачем я так сделал? Увидев свое племя, где родился, расчувствовался… И этот разложившийся труп Олелька…»
Бутриму захотелось все рассказать жене, утешить. Но это невозможно — ночь. Поднимешь переполох в доме старейшины. Да и поймет ли она?
Он с досадой посмотрел на спавших. Громкий храп раздражал Бутрима. Мужчины разлеглись на полу, на медведине. От плохо проветренных шкур стоял тяжелый запах. К нему примешивался острый дух копченого мяса, подвешенного под крышей.
Огонь в очаге разгорался все больше и больше. Красные огоньки взблескивали на бронзовых шлемах и отполированных в боях рукоятках мечей, лежавших рядом со спящими.
В предрассветной мгле заголосили петухи.
В доме стало теплее, и Бутрим задремал. Он не слышал, как вдалеке залаяли собаки, лай делался громче, яростнее.
И вдруг истошный женский крик пронзил ночь:
— Враги, спасите!!
Бутрим мгновенно очнулся, вскочил, нащупал меч и стал бить рукояткой по скамье.
Крик во дворе повторился.
В доме поднялись все сразу. Еще не раскрыв глаза, литовцы натягивали одежду, хватались за оружие.
— Мужчины, спасайте нас! — вопили на улице женщины.
Со всех сторон слышался протяжный бабий вой.
Заливались яростным лаем собаки.
Распахнув дверь, в дом ворвалась служанка.
— Рыцари! — кричала она. — Немцы!
Раздался рев боевого рога. Трубил старейшина. Шум во дворе нарастал, делался громче, яростнее. Жрец услышал возгласы на чужом языке.» Жена и дочь спят в доме старейшины, — мелькнуло у него в голове. — Что делать?»
— Серсил, — задыхаясь, сказал он ученику, торопившемуся с мечом на улицу, — найди Анфису с дочкой. Они в доме старейшины. Защити их, пусть уходят вместе с тобой на Вильню. Все, что случилось, расскажи великому жрецу.
— А ты сам, господине?
— Боги приказывают мне убивать врагов.
Серсил склонил голову и бросился к дому старейшины.
У кенигсбергских стен Бутриму, глядя на врагов, приходилось сдерживать себя, но сейчас… Он поднял меч, и из его горла помимо воли вырвался грозный боевой клич.
Наступило серое утро, еще не взошло солнце, еще лежали в низинах тяжелые ночные туманы. На дворе вой, крики, плач.
Рыцарские наемники-кнехты без жалости рубили всех подряд. На земле лежали связанные молодые женщины. У дома старейшины рубились насмерть десятка два литовцев, разъяренных, как дикие кабаны.
Бутрим вместе с мужчинами, ночевавшими в Олельковом доме, стал пробиваться к ним.