— …отправила посольство в апостольскую столицу, — повторил Домарат, — с требованием освободить клятвопреступника Бодзенту от сана архиепископа.
Бодзента поверил словам Домарата и пришел в ужас.
— Ложь, все ложь! — теряя самообладание, сказал он. — Я готов присягнуть на святом Евангелии… я не предавал королевские интересы, все ложь!
Домарат посмотрел на товарищей и усмехнулся.
— Никто не поверит вам, ваше священство, если не будет доказательств, — сказал он.
— Что я должен сделать?
— Отдайте жнинский замок в руки гжемалитов.
Архиепископ склонил голову и задумался. Он хотел сохранить за собой архиепископское звание во что бы то ни стало и даже думать не мог о бесчестье. Отдать замок гжемалитам?! Но ведь тогда Жнин разграбят наленчи или мазовшане.
Но другого выбора не было.
— Если я, желая рассеять подозрения королевы, отдам тебе Жнин, — воскликнул Бодзента со слезами, — его уничтожат твои противники! Если же я этого не сделаю, ты сам его разграбишь.
Архиепископ с ненавистью смотрел на огромный кривой нос Домарата.
— Ваше святейшество говорит правильно, — отозвался Домарат, — во втором случае это будет обязательно, я ручаюсь.
— Тогда пусть Жнин уничтожат наленчи, — воскликнул архиепископ, — это лучше, чем терпеть обвинения в измене королевской семье!
Всю ночь Бодзента советовался с гнезнинскими прелатами и канониками, находящимися в Жнине. Утром замок был отдан под командование двух панов — Войцеха Гжималы и Вежбенты из Смогульца.
Архиепископ, удрученный убытками и страшным разорением церковных земель, хотел сохранить для себя хотя бы Жнин. Он решил поехать к маркграфу Сигизмунду, осаждавшему город Брест-Куявский, и объясниться с ним. Бодзента извинился перед Сигизмундом за свои колебания и неожиданно был очень хорошо принят. Из его уст он узнал, что жалоба королевы Елизаветы была выдумана Домаратом.
— Никому и не снилось лишать ваше преосвященство архиепископского сана, — успокаивал Сигизмунд взволнованного владыку. — Какая глупая шутка! Домарат должен за нее поплатиться.
— Да, глупая шутка, — прошептал высохшими губами кардинал Дмитрий венгерский, — напрасно ты утруждал себя опасной дорогой, брат мой.
Сигизмунд отправил Домарату письмо за своей печатью с повелением вернуть Жнин архиепископу.
Успокоенный и обласканный, Бодзента поспешил восвояси. «Погоди, настанет время, — шептал он про себя, казнясь, что поверил кривоносому Домарату, — бог накажет тебя, злодей!» Усевшись в свой возок, он вспомнил шлем Сигизмунда с непомерно высоким плюмажем из павлиньих перьев и улыбнулся. «Отрок, ему бы потешаться еще в военные игры».
Архиепископ опять стал склоняться к прежним помыслам. Если уж не суждено полякам иметь своего короля, думал он, пусть будет иноземец, только бы кончились безвластие, грабежи и разорение. Люди совсем сошли с ума!.. На полях скоро некому будет работать.
И снова пришли сомнения. Он вспомнил, как в прошлом году мальчишка Сигизмунд назначил святителем в большой приход человека, не говорившего по-польски… «Нет, лучше Зимовит. Но что я могу сделать?! Малопольские паны съедят меня».
Бодзента тяжело вздохнул, поудобнее уселся, сунул мягкую подушку под локоть и задремал, не чувствуя ни толчков на ухабах, ни покрикиваний ездовых.
А войска маркграфа со страшной жестокостью разбойничали во владениях князя Зимовита. Неслыханные прежде насилия прокатились волной по мазовецким землям. Опять угонялись в рабство мужчины, женщины и дети.
С победами венгров возросла уверенность сторонников венгерского двора. Пылала междоусобица, брат шел на брата, отец — на сына.
Предводитель гжемалитов Домарат с помощью наемных солдат из иноземцев грабил и жег Куявы, занятые раньше Зимовитом. Горел хлеб на полях, горели дома крестьян и шляхты, замки рыцарей.
Многочисленная польская шляхта требовала короля, надеясь, что он прекратит войну, защитит от немецкого засилья и от жадных вельможных панов и прелатов.
И власть папы Урбана VI пошатнулась в Польше. Климентий VII, антипапа из Авиньона, старался еще больше ее раскачать. Он обратился с заманчивым предложением к родственнику польского короля Казимира Великого, Владиславу Белому, князю из Гневкова. Князю Владиславу было много лет. Он давно отрекся от греховного мира и находился в монастыре. Но папа из Авиньона освободил старика от всех монашеских обетов и выдвинул его в соискатели руки и сердца тринадцатилетней Ядвиги. Владислав Белый, по замыслу авиньонского папы, должен сделаться польским королем.
Пришло время вмешаться римскому апостольскому двору.
Глава тринадцатая.
СМЕРТЬ ПОСТУЧАЛАСЬ В КНЯЖЕСКИЕ ХОРОМЫ
Покинув пепелище литовского селения, московские бояре несколько дней шли лесами по едва заметным тропинкам. Они переправлялись вплавь через Неман, опять шли лесами. Иногда лошадям приходилось идти напролом по кустарниковым зарослям. Конь Василия Корня чуть не погиб в топком болоте. Руки и лица бояр были в царапинах. Андрейше досталось больше всех — он часто задумывался и не обращал внимания на ветки, хлеставшие его.
Когда всадники выбрались на дорогу и увидели огоньки Кернова, древней литовской столицы, на душе у них сделалось веселее. До Вильни оставались считанные версты. Дорога шла пашнями со скошенными и сложенными в копны хлебами, часто встречались многолюдные селения. В жаркий полдень бояре перешли вброд реку Вилию и очутились у дубовой заповедной рощи. Вдали, на зеленой горе, они увидели краснокаменный княжеский верхний замок с высокой башней.
— Господа купцы, — сказал проводник Любарт, — мое дело сделано, перед вами Вильня. Теперь я должен распрощаться. Моя родина, Жемайтия, восстала.
Не ожидая благодарных слов, он поклонился, повернул коня и ускакал. Бояре, не успев открыть рта, только покачали вслед головами. Расспросив встречного жителя, как лучше проехать, всадники проскакали через литовскую половину города и свернули на Замковую улицу. Улица оказалась немощеная, вся в рытвинах и ухабах. Только возле русских церквей и у гостиных дворов уложены бревенчатые мостовые.
Бояре остановились в доме у настоятеля православной церкви Пресвятые Троицы отца Федора, румяного и жизнерадостного человека. Поп был верным слугой бога и великого князя Дмитрия и обо всех литовских делах тайно давал знать в Москву.
Отпустив Андрейшу поглядеть на город, бояре вместе с отцом Федором заперлись в маленькой верхней горнице. Пододвинув гостям дубовую лавку и обмахнув ее полотенцем, поп скромно присел на самом кончике.
Посмотрев на Романа Голицу, он негромко спросил:
— Кто ты есть?
— Окольничий боярин московского князя Роман Голица, — ответил посол.
— Ага! — признал поп. — Говори, друже, здесь никто не услышит.
— От великого князя Дмитрия Ивановича ко князю Ягайле по вельми важному делу, — сказал боярин Голица.
— Грехи наши тяжкие, — покачал головою отец Федор.
— Ягайла сватает дочь великого князя Софью Дмитриевну, — переглянувшись с боярами, продолжал Голица. — Тебе одному, человече, о том сказано. Смотри не обмолвись — не сносить тогда головы, хоть и сан на тебе священный. А знать нам надобно, что на Литве про Ягайлу говорят.
— Грехи наши тяжкие, — опять сказал поп. Он волновался и потирал руки, будто ему было холодно. — Много натворил Ягайла, ох, много!.. Князь Кейстут убиен. То дело рук Ягайлы.
— А где князь, Витовт, сын Кейстута? — спросили в один голос бояре.
— Князь Витовт из темницы убег. Говорят, к немецким рыцарям переметнулся.
— А люди как? — спросил боярин Голица. — Помнят ли Кейстута?
— Жалеют люди Кейстута, шибко жалеют. Убийцы слух пустили, будто князь сам себя умертвил. Однако нет веры тому. На его похороны литовцев и жемайтов съехалось — беда, ни пройти, ни проехать. Жрецов целое войско. Плач, рыдания. Сожгли его по поганскому обычаю. Вместе с Кейстутом слугу его сожгли, охотничий рог, собак много, ну, и медвежью лапу.