Самая храбрая, с каштановыми прядями волос, выбившихся из-под платка, остановилась и вышла на дорогу.
— Далеко ли до Можайска, красавица? — спросил Голица, осаживая коня.
— От нашей деревни сорок верст будет… Недавно татары были, — добавила девушка, подняв глаза на боярина, — сожгли деревню-то. Которых крестьян в полон угнали, которые в лесу схоронились, а иных убили.
Девушка была и впрямь красавица. Карие, немного печальные большие глаза. Прямой нос, маленькие свежие губы.
У ратников просветлели лица. Можно терпеть голод и стужу, походные тяготы, можно отдать жизнь в бою, если живут на русской земле такие девушки. Пригожие и ласковые, а в работе мужику не уступят.
Под самый заход солнца ратники увидели огромную дуплистую липу. В земле между ее корнями бежал ручеек.
На дереве был высечен православный крест. В дупле на низком чурбане сидел худой, как мощи, старец, обросший седым волосом.
— Здравствуй, человече, — сказал боярин Голица, осадив коня. — Что делаешь в лесу?
— Здравствуй и ты, боярин, здравствуйте, кмети, — тонким и слабым голосом ответил старец. — А сижу здесь потому, что зарок дал… Слушаю, как трава растет, как птицы поют.
— Какой ты зарок дал, человече?
— Пока правнуки, внуки да сыновья мои не выгонят татар с русской земли, сидеть мне в сем дереве.
— И давно сидишь, человече? — удивившись, расспрашивал боярин.
— Десять да еще пять лет.
— Не страшно в лесу одному-то? Звери не трогают ли?
— Бояться мне нечего, девять десятков прожил. В любой час готов ответ перед всевышним держать… А звери меня не трогают.
Ратники окружили дуплистую липу и внимательно вслушивались в каждое слово.
— А кормишься как? — спрашивал боярин.
— Люди не забывают, да много ли мне надо?! Пожую хлебца с лесным корешком, запью водицей, вот и сыт.
— Отшельник ты, человече, и без надобности твоя жизнь. В дупле сидючи, татар с русской земли не выгонишь. В церквах попы получше, чем ты, бога молят.
— А вот и не так, боярин, — живо отозвался старик. — Молитва всевышнему сама собой… Липа-то моя при можайской дороге, а дорога, почитай, самая людная. Сколько людей мимо меня пройдет и проедет каждый день. И всяк остановится, и всяк спросит, зачем я в дупле сижу. И всем я про свой зарок говорю. Посчитай-ка, боярин, сколько людей мимо меня за все сидение прошло. И всем я толкую о спасении русской земли, а те люди другим мои слова перескажут. Отшельники от людей спасаются, а я к людям на видное место вышел. Выходит, не без надобности я живу.
У боярина Голицы на душе стало радостно. Ему показалось, что взлохмаченные серебряные волосы старца светятся вокруг головы, как у святого.
— Живи еще двести лет, человече, — сказал он, незаметно согнав слезу, — доброе дело ты делаешь… А татарам недолго осталось русскую землю топтать. Скажи мне еще, — помолчав, спросил боярин, — есть ли близко от сих мест речка или ручей? Лошадей напоить да и самим напиться. Ночевать хотим в лесу. А это тебе, человече. — Он вынул из седельной сумки лепешку и положил ее на полку, прибитую к стволу.
— За тем орешником, — поднял руку старец, — стоит сухая осина с пчелиным гнездом. По правой руке тропка примята, она прямо к озерку выведет. На берегу ключи бьют, вода хорошая; в других местах такой не сыскать.
— Спасибо, человече, — сказал боярин, трогая лошадь.
— Доброго пути вам, кмети, и счастья в ратном деле, — напутствовал старец. — Велик бог земли русской.
Ратники свернули у сухой осины направо, нашли едва приметную в густой траве тропку и выехали к озеру. На берегу, заросшем травой и кустарником, боярин Голица велел поставить шатры.
На небе показались серебряные звезды, на берегу дымились костры. В большом котле, распространяя вкусный запах, булькала уха из свежей, только что выловленной рыбы.
Лошади звучно жевали сочную траву, люди ругались, отгоняя гнуса, висевшего плотным облаком над головой.
Над лесом появился ущербный осколок луны. Ночь прошла спокойно. В болотах кричали ночные птицы, страшно выли волки, но никто из ратников даже не проснулся.
Еще не взошло солнце и не заиграли птахи, а дозорный поднял дружину. Люди дрожали от утреннего холода. Быстро умывшись из прозрачного ручья, они спешили похлебать горячего варева. Не успели ратники вынуть из котла по второй ложке, как в чаще послышался шум, громкое сопение и треск сломанных веток.
На поляну вывалился огромный темно-бурый кабан. На хребте зверя сидела рысь и грызла ему затылок. На какой-то миг рысь подняла окровавленную морду и, ощерясь, посмотрела на людей.
Кабан остановился, мотнул головой и ринулся к высокой куче сухого валежника.
Ратники едва успели разбежаться. Кабан ничего не видел и не слышал.
Не сбавляя ходу, зверь сунул морду в хворост. С треском раздвигая толстые ветви, он, как таран, протискивался вперед. Через мгновение кабан выскочил по другую сторону валежника. Рыси на нем не было.
— Одно спасение ему было — кошку сбросить, — хмуро сказал Лютовер, когда люди снова собрались у котла.
Вершины деревьев осветились заревом, словно пожаром, на кустах заалели красные пятна. Закутанное в кровавые пеленки, из-за леса выползло солнце.
Ратники сели на лошадей и тронулись в путь. Они задевали шишаками ветки деревьев, и роса обрушивалась на них дождем.
Можайская дорога пошла холмами, перебитыми островками белоствольного леса. Отъехав порядком от сухой осины, Роман Голица вдруг остановил коня — ему почудилась человеческая речь и слабое позвякивание железа.
Настойчиво стучал по сосне красноголовый дятел: кусочки коры с шорохом осыпались на землю. Со слабым стуком упала сосновая шишка. Тихо журчал невидимый ручеек. Пронзительно вскрикнула болотная птица.
«Померещилось», — подумал боярин и тронул лошадь.
Впереди виднелся болотистый овражек, заросший по краям ракитником. Всадники почувствовали зловонное дыхание гниющих водорослей. Клочья утреннего тумана еще стелились по низине.
Конь Романа Голицы, поравнявшись с овражком, сметил опасность и стал прядать ушами. Но было поздно: из-за кустов с гиканьем вылетели татары в чешуйчатых латах из кожаных пластинок.
Ратники вынули из ножен мечи, и древний воинский клич русских разнесся по лесу. Силы оказались неравные, врагов было вдвое больше.
Боярин Голица, отмахнув удар, приподнялся в стременах и разрубил до седла наседавшего на него татарина.
А Василь Корень, взяв палицу в руки, крикнув: «Эх, мать честная богородица!»- и пошел вихрить врагов. И Лютовер, бившийся рядом, успел позвонить острым мечом о вражеский шлем. Хорошо бились Дмитрий Самород и полоцкие воины.
Татары кричали и ярились всё больше и больше.
— Эй, боярин Голица! — крикнул Василий Корень, ворочая над головой палицей. — Скачи на Москву, к великому князю, а мы задержим татар.
Под кольчугой Голицы хранилась Ягайлова грамота к московскому князю, и было досадно погибнуть под самой Москвой, не закончив посольства. Но боярин не хотел бросить в беде товарищей.
Стремянный Лютовер изловчился и срубил голову напавшего на него вражеского воина. Татары опять закричали. Убитый был в мурзавецком шлеме и в золоченых доспехах.
Чуть слышно прошелестел в воздухе волосяной аркан. Петля затянулась на плечах Лютовера. В то же мгновение медно-рыжий татарин рванул коня в сторону. Лютовер вылетел из седла и поволокся через кусты вслед за всадником.
Дважды раздался пронзительный свист. Татарские воины мгновенно прекратили бой и скрылись в кустах, прихватив с собой тело обезглавленного мурзы. Ратники, пришпорив коней, бросились выручать попавшего в беду Лютовера.
Но татары вместе с пленным словно сквозь землю провалились.
Боярин Лютовер очнулся на чужой лошади, накрепко прикрученный к седлу сыромятными ремнями. Татарский отряд переправлялся через какую-то реку. Лошади шли вплавь, и ноги Лютовера оказались в холодной воде. Сколько прошло времени после боя, Лютовер не знал.