— Смотри, великий князь! — неожиданно раздался из толпы тонкий девичий голос. — Священный дуб закрыл тебе путь!
Увидев тень священного дерева, упавшего через дорогу, Ягайла почувствовал испуг и заколебался. «Может быть, отложить поездку? — думал он. — День начался плохо. И еще эта тень, и жрецы… Худой, ох худой знак!»
На всякий случай он прикоснулся к браслету из черного конского волоса на правой руке, надетому от дурного глаза и наговора, и хотел повернуть коня.
В это время, словно угадав мысли князя, к нему подскакал в коричневой сутане, перепоясанной простой веревкой, настоятель францисканского монастыря отец Венедикт.
— Ваше величество, — обнажив редкие желтые зубы, сказал он, — не можно вам, будущему королю Польши, склонять голову перед поганской силой. Я пойду впереди и всемогущим крестом развею козни дьявола. За мной, ваше величество…
Подняв над головой двумя руками простой деревянный крест, францисканец скрипучим голосом стал выкликать заклинания, Ягайла, все еще колеблясь, чуть тронул поводья. Вороной конь осторожно переступил через неподвижное тело жреца.
— Князь литовский! — с трудом поднявшись на ноги, тихо произнес Гринвуд; его красную бороду в завитках, лицо, изрезанное морщинами, ярко освещало осеннее солнце. — Священный дуб больше не будет защищать землю предков. Я, последний криве-кривейте, сегодня принесу себя в жертву великому Перкуну…
Пронзительный голос францисканца, читавшего молитву, заглушил последние слова жреца.
Ударили барабаны, затрубили трубы.
Княжеский конь, раздувая ноздри, двинулся по дороге. За ним тронулись княжеские братья и ближние бояре. Вслед за боярами и краковскими попами пошли иноземные всадники в боевых доспехах. За войском, поскрипывая, ехали сотни высоких телег, груженных княжеским добром.
Народ молча провожал великого князя. Горожане с удивлением смотрели на бритых ксендзов с крестами и четкими в руках, скакавших на резвых конях, на золоченые доспехи иноземных рыцарей.
Не звонили в дорогу великому князю колокола русских церквей, не выкрикивали добрые пожелания литовские жрецы.
Конрад Цольнер зябко ежился, протянув ноги к самому огню камина. Он изменился, выглядел плохо, борода изрядно поседела, черная суконная куртка висела на нем складками и казалась с чужого плеча. Этой осенью он часто жаловался на сердце и три раза в день пил горькую темную настойку, изготовленную дворцовым врачом.
Великий магистр снова гостил в Кенигсбергском замке. Он хотел еще раз попытать военное счастье. Потеряв крепость Мариенвердер, он решил захватить Жемайтию с другого конца.
На следующий день после приезда, завершив утреннюю молитву, магистр позвал в свои покои великого маршала.
На этот раз Конрад Валленрод твердо стоял на своем. Он больше не хотел рисковать своей рыцарской славой. Он требовал больше времени на подготовку к войне и значительно больше денег, чем предполагал великий магистр. Они долго спорили.
Духовник великого магистра Симеон не произнес ни слова. Со скучающим видом он смотрел на ледяные цветы, покрывшие окна за ночь, и, беззвучно шевеля губами, перебирал четки.
Вконец разозлившись, Конрад Цольнер подвинул к себе кусок чуть желтоватого пергамента, лежавшего на столе, и крепким, как коготь, ногтем очертил будущие границы орденского государства.
— Войска сосредоточить в Рогнеде, — возвысил он голос, — отсюда наступать. Здесь соединиться с ливонскими рыцарями… А в местах, где стоят крестики, я построю каменные крепости. С помощью пресвятой девы мы навсегда завладеем этой землей. — Чуть помолчав, он поднял глаза на Конрада Валленрода: — Ты опять будешь спорить, брат мой? Но помни, на капитуле твое упрямство могут понять как трусость… Кстати, скажи, как ты можешь жить вместе с псами? Всю ночь собачий вой не давал мне уснуть.
— Вчера небо очистилось, и луна ярко светила, — спокойно ответил маршал, — мой любимец Колду не выносит лунного света.
— Я слышал, брат мой, — не унимался магистр, — ты спишь с собаками в одной постели и ешь из одной миски. Правда ли сие? Я не знаю, как примет капитул такое известие.
Лицо Конрада Валленрода побагровело, жилы на лбу вздулись, волосатые пальцы сжались в кулаки. Если бы кто-нибудь другой осмелился так разговаривать, недолго прожил бы он на свете.
— Собака — божье творенье, — опустив глаза, смиренно ответил он, — и друг человека. — Маршал хотел еще сказать, что все люди бесы и вряд ли среди самых достойных братьев можно отыскать такого преданного друга, как собака, но раздумал.