В первые дни Хайделинда с интересом рассматривала постройки монастыря и огромную статую Митры, установленную посредине владений у входа в главное здание обители. Это было высокое, локтей пятьдесят в высоту, изваяние крепкого осанистого мужчины с вьющейся бородой и ровно подстриженными в кружок волосами. Фигура, вытесанная из черного камня, резко выделялась среди белых зданий и красных черепичных крыш монастыря. Статуя казалась очень древней, мелкие черты сильно стерлись под воздействием ветра и дождя, и это плоское лицо с приплюснутым носом и почти без губ напоминало старую монету неизвестного происхождения. Нельзя было сказать, добр этот бог или злобен, его бесстрастный взгляд не выражал ничего. Хайделинде многое было внове, она не видела ничего подобного в своей Немедии, в дальнем, затерянном на севере герцогстве Хельсингер. Растения с очень яркими и крупными цветами, деревья, которые не росли на севере: пальмы, кипарисы и бамбук, что удлинялся с каждым днем на целую ладонь, — все это возбуждало в девочке любопытство, но постепенно она привыкла ко всему окружавшему ее. Воспитательницы не давали своим послушницам ни мгновения, чтобы перевести дух: каждое движение, каждый взмах руки должен был подчиняться какой-то определенной цели.
— Вас не должно отвлекать от дел то, что находится за этими стенами, — постоянно внушали воспитательницы. — Вы должны вернуться в мир очищенными от лишних помыслов, чтобы стать достойными женами и матерями. Старайтесь быть преданными учению нашего Бога Животворящего и отличать чистый жар любви от обольщения чувств и проявления мирской похоти.
— Как же отличить эту любовь, матушка? — наивно спросила черноглазая Сильвина, дочь аргосского вельможи.
— Благая любовь, — недовольно поглядев на нее, ответила монахиня, — нелегко отличается даже святыми подвижниками великого учения. Что есть любовь? На всем свете ни сам человек, ни демоны не внушают столько подозрений, сколько любовь, ибо она проникает в душу глубже, чем другие чувства, — Она остановилась, глядя на послушниц, затаив дыхание слушавших ее, потом добавила: — За исключением ненависти, конечно. Ничто на свете не занимает так сердце и не сковывает его, как любовь, и надо иметь оружие против искушения, ибо душа в этом случае становится беззащитной. Разумеется, я говорю не только о плотской любви. Ее надо всемерно избегать, как греховного порождения Сета, как демонического обольщения. Ты почему улыбаешься? — вдруг выставила она свой длинный палец в направлении хорошенькой белокурой аквилонки. — Встань!
— Матушка, тебе показалось, — запротестовала девушка, но тщетно.
— Вечером двадцать ударов, — изрекла настоятельница и продолжала, не обращая внимания на побледневшую послушницу: — Но я говорю о любви благой, рождающейся у человека к Богу или у человека к человеку. Часто бывает, — Розальба грозно вглянула на воспитанниц, — что двое или несколько, мужчины или женщины, питают друг к другу самую сердечную привязанность и желают вечно не расставаться друг с другом. Одни желают, — настоятельница подняла палец, — а другие в ответ жаждут! Вот! Дело в том, что даже благая любовь, если не умеешь ей противостоять и отдаешься, я повторяю, отдаешься ей с жаром, ведет к падению… сперва она размягчает душу, потом душа ввергается в горячку… человека рвут на части демоны соблазна, и он может погибнуть в пустоте, сгореть в необузданном огне. Понятно?
— Не совсем, — подняла руку Хайделинда. — Значит ли это, что я не могу отдаться полностью, без раздумий, любви к Подателю Жизни?
— Нет! — отрезала матушка. — Митре не нужна твоя испепеляющая любовь. Солнцеликому нужно добродетельное следование его заветам, и это высшее блаженство, которое может ждать тебя на земле.
Хайделинда кивнула головой в знак того, что поняла, но в душе ей было трудно согласиться с этими словами. Она вспомнила, как долго не могла прийти в себя после поцелуя Эрленда, как сладко щемило сердце… а здесь, сколько ни исполняла она заповедей Митры, почувствовать такого не удалось ни разу.
Глава седьмаяХайделинда любила работу в саду, среди зеленых растений и ярких цветов, когда солнце своими лучами заставляло играть каждую травинку и каждый лист невыразимо прекрасными красками. Здесь ее вольнолюбивая душа не ощущала давления серого камня монастырских келий. И еще это было почти единственное место, где послушницы могли поговорить без бдительного ока воспитательниц. Хотя к каждым двум девушкам было приставлено по монахине, наставницам тоже иногда надоедало беспрерывное бдение за своими воспитанницами, и те могли отойти на несколько шагов и обменяться несколькими словами.