Башню-то черномазый на совесть сложил. И поныне высится она в горах у аула Арпа. Дорогу же, чертов сын, так сузил, что по ней только на ишаке пробраться можно. Идет эта дорога по горным перевалам, вниз не смотри — дух захватит. Выходит, поверил чеченец шайтану на слово. А зря. Похоже, шапку и запрятанную в ней душу прежде времени отдал. Сначала следовало бы дорогу посмотреть. Широка ли?
Долго потом Багиш по Черным горам ходил, все шайтана разыскивал, чтобы изловить обманщика да наказать. Но так и не нашел. Черт этот (а земля слухом полнится) будто из Чечни, с Черных гор, к нам в низовье реки подался, в непроходимые камышовые крепи…
В ПУТИ
20 апреля 1851 года молодой и неженатый еще Лев Толстой с братом Николаем, офицером Кавказской армии, выехал на Терек.
Долгими были их сборы и проводы в Москве. Затем бесконечные тряски на лошадях до Саратова и романтическое путешествие вниз по Волге.
До самой Астрахани плыли на плоту.
А затем… Крытая повозка, запряженная тройкой лихих коней, следуя из Астрахани, наконец подкатила к старинному селу Басы́. Здесь братья решили заночевать. Утром Толстые выкупались в речке. Гостеприимный рыбак Ефим Дорошенко пригласил их к себе в шалаш, попотчевал севрюжатиной. На вопрос барина Николая: «Какая дичь в этих краях водится?», ответил: «В лоховнике уйма фазанов. Сеть расставлю, а под нее проса насыплю. Они увидят зерно, обязательно на дармовщинку cлетятся и запутаются. Одних на волю пущу, а другим, кои пожирнее, головы пооткручиваю, ощиплю, распотрошу и в котел… Кабаны в здешних местах водятся. Едят они корни чакана, сало толщиною в три пальца наедают. Немало в степи и волков. Дюже они чабанов обижают, барашков задирают среди бела дня. Другой животине тоже спуску не дают. Там вон, на шляху, лошак ими свален. Еще солнышко не успеет сесть, а они сбегутся — и ну зубами клацать. Когда наедятся, сядут и так завывают… аж страх берет».
В полдень, отслужив молебен в церкви за благополучный путь через степь дикую и на всякий случай зарядив ружья, Толстые распорядились подготовить лошадей. Их путь лежал через Белое Озеро и Кизляр, до станицы Старогладковской. Здесь, в гарнизоне, где служил, будучи офицером, Николай, был призван в солдаты действующей армии и его младший брат Лев.
ТРИ МОНЕТЫ
Станичники и поныне всё еще рассказывают об одном таком случае.
…Чуток стемнело, девчат на станичной площади полным-полно собралось. Взялись они за руки и хоровод повели. А песни-то пели!.. Не тягучие какие-нибудь, жалобные, а веселые, задорные. Да так пели — аж за три версты слышно! После хоровода на вечерку шли. Чего греха таить, здесь и обняться, и поцеловаться с казаком можно. Уж такой обычай на Тереке испокон веку водится. Но вечер-то без сластей-закусок — что ложка сухая: рот дерет. А закусками в те времена называли орехи, конфеты, пряники мятные. Но где их взять? Ведь лавочник в долг не даст.
Думали, думали, как бы поживиться. И что же? Выход нашелся.
— Девоньки, слухайте, — вспомнила Марьяна, — бают, что у Максимовых в летней хате солдат разместился, да служивый-то не из холопов каких-нибудь, а барского роду. Толстым прозывают его… Ой, подруженьки, легок на помине. Гляди-ка, сюда идет. А ну-ка, в круг его!
Не успел барин сообразить, в чем дело, как оказался в хороводе. Молодые казачки, пройдя с припевками круга три, вдруг сомкнулись, и самая бойкая из них на ухо шепнула ему: «Хотя ты и не нашего роду, а люб казачкам. Слышь, барин, приходи на вечерку. Только с тебя на закуску задаток причитается». Полез он в карман и золотой вынул. Заявился на вечерку не один, а с усатым офицером, дружком своим. Вот тут-то и екнуло у молодого барина сердце при виде стройной казачки Зины. Уж больно красива она да нарядна! Пели, пели девушки песни, а потом гадать начали. И вышло на картах, что Зина должна поцеловаться с барином. Озорница смело подошла к нему, обвила шею и чмокнула молодца в пухлые губы. А когда вечерка кончилась, попросила барина проводить ее. У батькиной хаты, зайдя за плетень, со двора молвила ему: «Завтра чуть свет виноград иду резать, приходи».
На другой день, как только солнце согнало росу, вышел он на дорогу, ведущую к пруду, за которым начинались сады станичников, а за ними виноградники. Встал Толстой у дуба и красавицу поджидает.
И вдруг позади себя слышит легкий вздох. Обернулся — Зина стоит.
— Слухай, Левушка, не ты ли по дороге три золотицы обронил?